Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #10 Страница 8

…До ночи сидел в номере с В. Потаниным. Говорили о Кате и Насте.

— Чего они в издательстве так тянут с романом? Предисловие Распутина готово. Давно. В чём дело?

— “Не так всё просто”, — говорят.

— Завтра пойдём в ГУМ.

— Ничего, кроме носков, не купим.

— Ага! Ты, как всегда, прав! — засмеялся он. — Что значит писатель. Он всегда видит наперёд, какие его ждут товары в советском магазине.

— Сибиряки что-то остры стали.

— Москва всегда вынуждала острить.

23 октября. Пришёл домой с И. Кашпуровым. Был Глеб Горышин*. Все разочарованы пленумом.

…Ходил, ходил, как всегда, по магазинам, купил, купил, как всегда же, не то, что хотел. В рижском магазине “Дойна” (на Чистых прудах) спортивный джемперок для Насти (не по размеру) для матери (на холод).

На улице В. Качалова прошел мимо дома, где жила А. Л. Миклашевская, завернул в букинистический магазин, порылся в отделе книг на французском, купил томик Мопассана (дореволюционный).

В. Потанина ещё нет. Заказал чай. Уютный человек Потанин. Хорошо с ним. Жду всегда: когда же он придёт с московских улиц? Посидим, посудачим.

1987

Сидел, волновался, сердился, иногда вскакивал ночью с постели и записывал. А может, лучше было заполнить страничку тем, как снова, через много лет, появился я в библиотеке имени Пушкина, шёл по лестнице в читальный зал? Всё то же там — ковровые дорожки в коридоре, дверь, те же лампы в зале с овальными окнами. Целая жизнь прошла! Вспоминалось не только моё студенчество, но и то, что я читал, о чём думал, грезил, как смущался я чьих-то молодых искрящихся глаз напротив и переходил за другой стол, чтобы читать, а не отвлекать душу мечтами о райской любви. Брал Бунина, Пушкина, Паустовского, Казакова и всегда — свежие журналы. Сколько прекрасных мгновений пережил, все события и юбилеи меня захватывали. Это уже мираж: “Литературная газета” на уличном стенде, поблизости от разрушенного теперь дома художника П. Косолапа, главы “Поднятой целины” в свежей “Правде”, полосы к 100-летию А. П. Чехова, к 50-летию со дня смерти Л. Н. Толстого, перебранка К. Г. Паустовского с другом М. Ф. Рыльским и пр. и пр. — всё история литературы. Сиротство молодости в чужом краю, полная неопределённость судьбы, тревога, жажда путешествий, вера в чудесное, ожидание лета, когда я наконец-то смогу уехать через Москву в Новосибирск, к матери… Ещё мог я подумать о тех, кто был жив, и не только подумать, но и случайно встретиться с ними (ещё жива была сестра А. П. Чехова) или осмелиться послать им письмо… Теперь… уже.

Если всю жизнь читать и перечитывать великие и замечательные книги, всё равно времени не хватит. Я вот поглядываю на полки и думаю: когда я перечитывал Шекспира, Стендаля, Лескова? Сколько лет собираюсь! Помню их произведения уже смутно. Люблю античность, а всего, даже того, что так скупо издавалось в нашей просвещённой стране (!), не читал. Ксенофонта и не раскрывал даже. Стоит в почетном ряду “Литературных памятников” и стоит. После институтских лет много и не нужно читать (если ты не критик и не преподаватель). Лечь лучше перед сном и снова найти любимую главу в романе “Война и мир”, — какое это наслаждение! Я ловил себя: возьму томик с “Евгением Онегиным”, начну главу, успокоюсь: “Да я же знаю! Письма Татьяны, дуэль с Ленским, Татьяна-генеральша…”. Но коварство в том, что, не успокаивая себя знанием романа, я бы мог ещё раз все пережить, подышать воздухом русских усадеб, спеленаться чувством героев, угадывать то там, то тут самого Пушкина; не хватать книгу новую, а задержать чтение романа, полистать комментарии к “Евгению Онегину”, другие сопутствующие материалы XIX века… Чтение — это неторопливое участие души в событиях и поворотах судеб героев. Так сейчас почти никто не читает. Растянуть время чтения — значит замедлить расставание с эпохой, которая только в книге и есть. Когда читаешь быстро и много, душа не успевает пропитаться. Не потому ли мы такими дёргаными стали, что рвём из книг одну информацию? Чувство как бы утрачено за ненадобностью. Да и в книгах-то нынешних, если говорить правду, чувства тоже нет. Одни проблемы и эта самая информация. Пробежал глазами, а утром уже хлопочешь в очереди о том, чтобы достались тебе “Московские новости”. Вечная жажда новостей! Нет, лучше прилягу сейчас и почитаю у Толстого, как Николенька Ростов возвращается из армии на побывку к отцу-матери, а Васька Денисов спит в санях… Тридцать тысяч раз читал — и не скучно!

1988

Январь. Случалось ли с вами такое: вы приехали в маленький городок или в станицу, в деревеньку, уладили свои дела, кого-то, может, поздравили с круглой датой, пображничали немножко, мимолётно увлеклись лучистыми глазками, сказали: “Ах, как тут у вас хорошо” и малое время спустя, оглянувшись вокруг, сравнив чужие углы со своими и всюду встречая незнакомцев, вдруг сказали себе: поскорей бы домой! Странно было бы жить тут постоянно! И вы уехали без мучений, оставив свой след где-то во дворе или в казённом заведении, и вас, может, долго будут помнить (особенно ваши восклицания: “Ах, как тут у вас хорошо!”), вспоминать ваше обещание вернуться, но вы о том благополучно позабыли, уже много раз побывали в других уголках, где вас радушно встречали, угощали и где вы опять хвалились, что рады бы жить там…

Февраль. Читаю “Яснополянские записки” Д. П. Маковицкого. Если бы такие четыре тома записей кто-то оставил нам о Пушкине или Лермонтове! А то и побольше. Замечательную тоску выразил Бунин: как жаль, что никто не догадался записывать про Пушкина самое простое: куда он пошёл, что сказал; всё было бы драгоценно и интересно. Вот он пришёл к Карамзиным, вот он с отцом и матерью, с братом, вот он в Тригорском болтает с барышнями и хозяйкой. Не было такого чудного “шпиона”, который бы караулил Пушкина. Ему бы надо везде подкладывать амбарную книгу, чтобы он, проходя мимо, балуясь в гостях, гуляя по саду, раскидывал нечаянные строчки своих летучих мыслей. Он мало дорожил собой, ночами не зажигал свечку, как Толстой, — поскорее записать что-то сверкнувшее и пропадающее искрой в сознании. Пушкин и мне оставил досаду: зачем он только одну строчку написал о Тамани?

В мире совершается одно убийство за другим — и каждый раз… во имя человечности и правды, во имя народа и государства. Каждый раз толпы бурно отмечают ликованием на площадях и улицах эти убийства. Обиженным, жаждущим правды кажется, что это убийство последнее, лидерами убийство благословляется или осуждается в зависимости от политической выгоды. Милосердия как такового в душе политиков нет. Милосердие их политизировано. Всё, что на пользу новой власти, человечно. Они не думают, что так же воровски и подло могут завтра расстрелять и их. Пока Чаушеску был у власти, его можно было ненавидеть, но вот его хитро, беззаконно расстреляли, и его жалко. Цинизм властителей всего мира беспределен. Вчера ещё Чаушеску поздравляли с избранием президентом, сегодня называют тираном и палачом. Целую неделю считают костюмы, платья Николая и Елены Чаушеску, но ни одного слова в доказательство г е н о ц и д а привести не могут. Раскрылись! Запрыгали, закричали эти вечные вертуны — журналисты, полетели телеграммы признания новой власти, которая взошла… опять на крови.

Казнь супругов Чаушеску напоминает убийство царской семьи в Екатеринбурге в 1918 году. Святейший патриарх Тихон не мог промолчать. Святейший патриарх Пимен и папа римский Иоанн Павел II молчат. Христовы заповеди попраны политикой.

Гласность, половодье публикаций зря пугают некоторых блюстителей народного духа. Вспоминаю: лет 10-15 назад я восклицал: “Ах, в Париже живёт И. Одоевцева, у неё вышло две книги — “На берегах Невы” и “На берегах Сены”. Нынче получил журнал “Звезда” с её воспоминаниями о встречах на берегах Невы. Разочарован! Спокойная, порою жеманная манера рассказа, элитарность (ах, это мы, избранники — блоковско-гумилёвского круга!), полное отсутствие жизни, артериальной крови, волнения, преувеличенное возвышение поэтов над всем миром и т. п. В эти же месяцы печатались в “Москве” “Зрячий посох” В. Астафьева, а в “Новом мире”, N 1 — воспоминание о Б. В. Шергине и несколько его записей. Только высушенный в кулуарах литературных салонов мальчик или дама могут ахать и охать вокруг Одоевцевой и не заметить наших публикаций. Наши выше! Ругая нынешнюю литературу и всё оглядываясь куда-то в заморские пределы, мы сами себя обедняли, потому что свобода изложения не в том, чтобы вякать на родные наши непорядки или порою крыть нас матерками, а в том, что освобождение в творчестве высокой страдающей души ничем не может быть остановлено, если душа есть и она жаждет истины, а не кукиша. Одоевцева пишет искренне и правдиво, и её надо читать и будут читать. Но… дива не будет! Всё великое давно вернулось на Родину: Бунин, например. Теперь разве подбирать крошки с барского стола. Я жду возвращения книг Б. К. Зайцева. Когда выйдет Б. К. Зайцев, все почувствуют, что такое настоящая чистота человеческая. У В. Набокова я люблю роман “Дар”. Я по-прежнему, как со времён молодости, читаю для того, чтобы напитаться жизнью и чужой великой душой, а не ради говорильни и знания литературного процесса. И потому ничего особенного я не жду, разве что мемуары какие-нибудь меня окропят. Но появление забытого и некогда запрещённого необходимо: оно поднимает нашу культуру. Поэтому разные писатели, так же как и историки, боятся оказаться в тени и кричат: “Заче-ем? Это подрывает наши основы!”.