Василий Бетаки - Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) Страница 8

Но дунет ветер леденея,

И кончится челнок,

Мелькнет последний взмах, чернея,

Последней шерсти клок…

Вот торжество неодолимых

Простых высот.

А песни — что? Их легким дымом

В ущелье унесет…

Вот и разгадка! Вместо памятника, который по державинским словам "металлов крепче он и выше пирамид" Тихонов сам видит своё творчество лишь струйкой дыма… И вот забыли большого поэта люди, и вот улетел легкий дым в ущелье! Воистину — "каждому дается по вере его!"

Был поэт, а стал литератор Берлиоз, Михаил Александрович… И осталось у многих ощущение, будто после "Орды" и "Браги" ничего он и не написал.

Но это не так!

"А жизнь, вес же неплохая штука!" — говорит герой одной из повестей Тихонова путешественник Вамбери, вернувшись из восточного ада, куда не ступала нога европейца. А Вамбери сумел вернуться оттуда, где уцелеть было немыслимо.

Сбросил тряпье халата и чалму и снова стал собой, А вот его автор — Тихонов не вернулся. Так и остался у ступенек трона жал¬кого деспота… И все же — опять это "и все же!" — поэт, хотя бы и забытый, существует! Стоит только отбросить более чем девять десятых им написанного, войти в мир его лирики, и услышать стихи

…о глазах больших и тревожных,

О крае моем, где только зима, зима…

О воде, что как радость земную можно

Синими кусками набить в карман…

И зазвучат дальним звоном проникновенные строки печали накануне Второй Мировой:

Но отняв свои руки и губы,

Ты уходишь, ты вечно в пути,

А ведь сердце не может на убыль,

Как полночная встреча идти!

Словно сон, что случайно спугнули,

Ты уходишь как в сон в тишину\

Чужедальних, мелькающих улиц,

За страною меняешь страну..

И последня строчка этого довольно длинного стихотворенья:

Ты — мой хлеб в этот голод страстей.

Не пустые словеса дежурных военно-газетных стихов останутся в памяти, а его гусарские стихи о Первой Мировой:

Последний, длинный луч заката

Я помню до сих пор,

Мы бились, как во времена Мюрата,

Рубя в упор…

И еще слова о том, что

…Люди легли, как к саням собаки,

В плотно захлёстнутые гужи.

Если ты любишь землю во мраке

Больше чем звёзды — встань и скажи.

Но Тихонов не встал. Тихонов промолчал….

А ведь мы все помним, у Галича: «Промолчи, попадёшь в палачи».

5. ПЕВЕЦ ЗВЕЗДЫ И СВАСТИКИ (Владимир Луговской)

Среди множества поэтов и непоэтов, начавших писать в двадцатых годах ХХ века Владимир Луговской безусловно одна из самых ярких фигур.

Но если проследить его поэтический путь, сразу видно, как шаг за шагом талант мельчает. А слова становятся все громче. Стоит сравнить строки 1926 года со строками пятидесятых годов! Вот стихотворение "Ушкуйники":

Та ночь началась нетерпеньем тягучим,

Тяжелым хрипением снега,

И месяц летал на клубящихся тучах,

И льды колотила Онега

И словно напившись прадедовской браги.

Накинувши ночь на плечи,

Сходились лесов вековые ватаги

На злое весеннее вече…

Это — 1926 год. А вот строки из книги "Середина века" — 1957 год:

Трагически прекрасно было время,

Гигантских строек, подвигов, трудов,

Подвижничества, юного геройства…

Такой скуки и серости хватает в любой районной газетке.

Но ведь под этими длинными и мертвыми стихами стоит имя того же самого В. Луговского!

А эту "Середину века" студенты Литинститута с умным видом изучали и в приказном порядке признавали даже классикой! А критики, хваля взахлеб эти писания, снисходительно вспоминали раннего Луговского, который, по их словам, еще чего-то не понимал, чего-то не хотел, а главное — «увлекался усложнением стиха и экспериментами в области формы», что тогда вполне

приравнивалось к антисоветскому поведению.

Это все писалось совершенно всерьез, и даже "Песня о ветре" — поэма вполне советская, поэма о гражданской войне, написанная с самых «красных» позиций, упоминалась как-то вскользь, — а все

потому, что это была настоящая поэзия:

Итак начинается песня о ветре,

О ветре, обутом в солдатские гетры,

О гетрах, идущих дорогой войны,

О войнах, которым стихи не нужны.

Идёт эта песня, ногам помогая

Как же получилось, что поэт такого размаха и такой музыкальной пронзительности превратился в газетного болтуна и штамповщика? Километры никому не нужных стихов? И это — после таких строк

(из той же поэмы):

Паровоз начеку

Ругает вагоны.

Волокёт Колчаку

Тысячу погонов,

Он идёт впереди,

Атаман удалый,

У него на груди

Фонари-медали,

Командир-паровоз

Мучает одышка…

Впереди откос…

Паровозу крышка.

А пока поручики пиво пьют,

А пока солдаты по-своему поют…

Потеря таланта в результате натужного сочинения заведомой лжи с карьерными целями — слишком простой случай. Для серого А. Прокофьева годится, а с Луговским было иначе. Он — один из немногих

искренне писал, веря каждой своей строке. Потому-то и получилась у него "Песня о ветре" с ее полифонией, с ее ухарской частушкой, с ее гармошечной, но истинной напряженностью. Оставим в стороне идеи, взглянем на мастерство поэта:

Но песня рычит, как биплан на Ходынке,

11о песня сошла с ума,

И даже на дряхлом Смоленском рынке

Ломает она дома!

Это тоже из стихов двадцатых годов.

Но посмотрим, что же вдохновляло Луговского, что самое главное в самом духе его стихов, что придает им силу — ответ будет однозначный: ярость, злоба, неистовство ради неистовства — даже не всегда ради идеи…

Политическое содержание уже потом вливалось в это весьма удобное вместилище.

Вот стихи 26 года, периода высшего расцвета поэзии Луговского:

Дорога идет от широких мечей,

От сечи и плена Иго рева,

От белых ночей (!?) малютиных палачей,

От этой тоски невыговоренной!

Речь тут идет ни мало ни много о том, «откуда есть пошла Россия!»

Поэт утверждает: от зла! И само Зло как идею делает поэт своим героем!

А затем и преклонение перед злой силой. Перед любой — лишь бы она подавляла величием, масштабами зла. Они и были главным вдохновляющим фактором для Луговского. Отсюда и упоенное самоуничижение личности приравнивается к подвигу. И неподдельный восторг раба перед господином слышен в концовке вот таких стихов:

И глухо стучащее сердце мое

С рожденья в рабы ей продано.

Ей, то есть родине!

Преклонением перед этой свирепостью хочет Луговской заразить читателя, и часто ему это удается: так искренне, так талантливо звучат его строки, полные пафоса. Только с запозданием понимаешь, что пафос его — страшен и нечист… Ненависть, разрушение — вот чем кормится его талант:

Багровый костер, скелет моста,

И осень — прямо наощупь,

Но штык остер, винтовка проста,

А жизнь — во сто крат проще!

А ведь и верно, если считать, что жизнь проще винтовки, что все вопросы решаются пулей, что лучший аргумент в споре это удар по черепу, то остается лишь стать восторженным певцом и рабом Зла.

Вот откуда поэтизация всего. что считается враждебным духу человеческому!

Где уж тут "разумное, доброе, вечное"! Но это эстетство навыворот, если отбросить всякие нравственные ценности, так оно с точки зрения поэзии казалось невероятно новым, смелым, захватывало своим напором:

Ощерился лес, и гуляют кусты,

И ползает ветер на брюхе,

Пускаются в пляс по полянам пустым

Какие-то черные мухи…

Отсюда шаг всего до нарбутовского упоения нечистью и смертью тоже нечистой…

Но когда миновали буйные времена, кормившие поэзию Луговского патетикой убийства и братоубийства, то тут же исчезла вся привлекательность его стихов, да и самый талант оказался не золотом, а черепками, как купальские клады…. В 21 году пишет он «Утро республики»

Честное слово, кругом весна,

Мозг работает, тело годно,

Шестнадцать часов для труда, восемь для сна,

Ноль свободных!

Пафос есть, почвы для романтизации нет, вспоминается школьный учебник: истории» "в Ассирии рабы трудились по двенадцать часов в сутки". Вот вам и весь пафос социализма по Луговскому! Переносить

с войны на рутину экстремальность — задача бессмысленная. Поэтому в начале тридцатых годов Луговской растворяется в сером потоке газетных сочинителей и только те, кто помнит "Песню о ветре" по инерции ещё называют его поэтом.