Николай Устрялов - Этика Шопенгауэра Страница 8

Er hat Vernunft, doch braucht er sie allein,

Um thierscher als jedes Thier zu sein". 38

Расходясь коренным образом с кантовским обоснованием этики, наш автор совсем не удовлетворен и тем высшим принципом, которым снабжена этика практического разума. В самом деле, "кантовский основной принцип есть по существу своему не категорический, как он неустанно утверждает, а гипотетический императив, так как в основе его скрыто предполагается условие, что выставляемый для моего поведения закон, получая от меня значение всеобщего, становится также законом для моего страдания, и я при этом условии, как eventualiter пассивная стороны, не могу, конечно, желать несправедливости и бессердечия. Раз же я отброшу это условие и, избрав обязательный для всех принцип, всегда представляю себя, по доверию, быть может, к своим выдающимся духовным и телесным силам, лишь в качестве активной и никогда не в качестве пассивной стороны - то при предположении, что нет иного фундамента для морали, кроме кантовского, я прекрасно могу желать всеобщего значения принципу несправедливости и бессердечия и таким образом устроить мир

upon the simple plan,

That they should take, who have the power

And they should keep, who can...

Содержащееся в верховном правиле Канта указание на способ отыскать подлинный моральный принцип основано именно на молчаливом предположении, что я могу желать лишь того, что для меня всего выгоднее... Моральная обязательность всецело опирается на предположение взаимности, стало быть безусловно эгоистична и получает свое истолкование из эгоизма, который благоразумно идет на компромисс под условием взаимности... Источником морального принципа остается желание благополучия, т.е. эгоизма".

Радикально отмежевавшись от Канта, Шопенгауэр создает свое собственное нравственное учение, с логической необходимостью вытекающее из его теоретической философии.

Прежде всего он считает нужным отчетливо разграничить два основные вопроса, с которыми встречается всякий моралист, приступающий к построению системы. Один из этих вопросов касается принципа, другой - фундамента этики: "две совершенно различные вещи, хотя они по большей части и иногда, конечно, умышленно смешиваются". Именно принцип или верховное основоположение этики есть наиболее сжатое и точное выражение для предписываемого ею образа действий, или, если она не имеет императивной формы, для того образа действий, за которым она признает истинную моральную ценность. Это, стало быть, выраженное в одном предложении наставление к добродетели вообще, т.е. oti добродетели; фундамент же этики есть dioti добродетели, основа, почему что-либо вменяется в обязанность, или рекомендуется, или заслуживает похвалы, - все равно, ищут ли эту истину в природе человека, или в условиях внешнего миропорядка, или в чем-нибудь другом. Определив и разграничив эти два центральные понятия нравственной философии, автор формулирует высший этический принцип, "в содержании которого, собственно, согласны все этики, в какие бы различные формы они его не облекали". Наиболее удачное, наиболее простое и ясное для него выражение, по мнению Шопенгауэра, заключается в следующей формуле: - Neminem laede; imo omnes, quantum potes, juva. "Таково, собственно, положение, обосновать которое всячески стараются все моралисты, - общий результат их столь разнообразных дедукций: это - то oti, для которого все еще ищут dioti, следствие, к которому требуется основание; оно само, значит, есть лишь Datum, Quaesitum которого составляет проблему всякой этики". Чтобы разгадать загаданную загадку, необходимо обратиться к учению о сущности вещей; моралист должен превратиться в метафизика. 39

Мы уже знаем, что по убеждению Шопенгауэра мир, в котором мы живем, есть худший из возможных миров, мы знаем, что смерть и жизнь с ее страданиями представляются ему одним неразрывным целым - одним лабиринтом заблуждений, выйти из которого так же трудно, как и желательно... Теперь надлежит его спросить - где же выход из этого ужасающего, мучительного лабиринта зла и бедствий? Или такого выхода нет совсем, и мир есть лишь ни в чем неповинный страдалец, несчастная жертва какого-то неведомого нам слепого и злого Бога, навеки обреченная на несказанные и нескончаемые терзания в силу его бессмысленной прихоти?

Шопенгауэр отвечает на подобный вопрос своей теорией вечной справедливости. Бесконечные муки бытия не случайны и не напрасны, ибо вселенная не безгрешна: "Мир именно таков потому, что воля, проявлением которой он служит, такова, мир таков потому, что так хочет воля... Роптать ни в каком отношении нельзя, ибо воля ставит великую трагедию или комедию на свой собственный счет и является при том своей собственной зрительницей... Для страданий оправдание заключается в том, что воля и в этом явлении утверждает себя самое, и это утверждение оправдывается и уравновешивается тем, что воля и в этом явлении утверждает себя самое, и это утверждение оправдывается и уравновешивается тем, что она уже переносит страдания. Характер воли и ее проявление строго соответствуют друг другу; и мир, хотя он и держится собственной силой, получает через это некоторое моральное направление... Проявление, объективность единой воли к жизни есть мир во всей множественности своих частей и форм. Самое бытие и характер бытия, как в целом, так и в каждой части, вытекает единственно из воли. Она свободна, она всемогуща. В каждой вещи воля проявляется именно так, как она определяет себя в самой себе и вне времени. Мир - только зеркало этого воления, и вся конечность, все страдания, все муки, которые он содержит в себе, выражают то, чего она хочет, таковы потому, что она этого хочет. Строго справедливо поэтому несет каждое существо бытие вообще, затем бытие своего рода и своей особой индивидуальности, - совершенно такой, как она есть, и при условиях, как она есть, в мире, который подвластен случайности и заблуждению, бренном, преходящем, вечно страдающем; и все, что с каждым существом происходит, даже все то, что только может с ним произойти, всегда справедливо. Ибо воля - его, и какова воля, таков и мир. Ответственность за бытие и свойства этого мира может нести только он сам, мир, никто другой, ибо разве пожелает другой взять ее на себя? Кто хочет знать, чего в моральном отношении стоят люди в целом и вообще, пусть взглянет на их участь в целом и вообще. Она представляет собою нужду, несчастие, скорбь, муки и смерть. Царит вечное правосудие: если бы люди, в целом, не были так низки, то их участь, в целом, не была бы так грустна. В этом смысле мы можем сказать: мир сам есть Страшный Суд. Если бы можно было все горе мира положить на одну чашу весов, а всю вину мира - на другую, то весы наверное остановились бы неподвижно". Таким образом, "согласно истинной сущности вещей, каждый должен считать все страдания мира своими, и даже все лишь возможные страдания он должен считать для себя действительными, покуда он твердая воля в жизни, т.е. покуда он всеми силами утверждает жизнь".

"Для взора, погруженного в познание, которое следует закону основания, для взора, погруженного в principium individuationis, скрыто вечное правосудие: он нигде его не находит... Он видит, как злой, совершив всякие преступления и жестокости, живет в довольстве и безнаказанно уходит из мира. Он видит, как угнетенный до конца влачит жизнь, полную страданий, и нет для него мстителя, нет воздающего. Но вечное правосудие узрит и постигнет лишь тот, кто поднимется над этим познанием, идущим вслед закону основания и привязанным к отдельным вещам, кто проникнет в принцип обособления и поймет, что к вещи в себе неприложимы формы явления. Только такой человек, силой этого же познания может понять и истинную сущность добродетели... И вот, кто достигнет такого познания, тому станет ясно, что так как воля есть "в себе" каждого явления, то причиняемая другим и лично испытываемая мука, злоба и зло неизменно поражают все то же единое существо, хотя явления, в которых обнаруживаются то и другое, предстоят как совершенно различные индивидуумы и даже разделены между собою отдаленностью времен и пространств. Он увидит, что разница между тем, кто причиняет страдание, и тем, кто должен его переносить, только феноменальна и не распространяется на вещь в себе, которая есть живущая в обоих воля: обманутая познанием, осужденным ей на служение, она не узнает здесь самой себя и, домогаясь в одном из своих проявлений усиленного благополучия, причиняет другому великое страдание, и таким образом в страстном порыве вонзает зубы в собственную плоть, - не понимая, что она терзает все только самое себя, и этим в среде индивидуации обнаруживая тот раздор с самой собой, который она носит в своих недрах. Мучитель и мученик одно и то же. Первый заблуждается, думая, что он не причастен муке; другой заблуждается, думая, что он не причастен вине. Если бы у них обоих открылись глаза, то причинявший страдания понял бы, что он живет во всем, что терпит муки в беспредельном мире и тщетно спрашивает себя (если одарено разумом), почему оно призвано к бытию для столь великого страдания и за какую неведомую вину; а мученик понял бы, что все злое, совершаемое или когда-нибудь совершавшееся в мире, вытекает из той воли, которая составляет и его сущность, проявляется и в нем, и что он вместе с этим проявлением и его утверждением принял на себя все те муки, какие возникают из подобной воли, и по справедливости терпит их, покуда он - эта воля".