Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №10 (2002) Страница 8

Не изглаживается из памяти прозвучавшая тогда песня на слова Федора Тютчева “Эти бедные селенья...”. Она впрямую перекликалась с есенинско-свиридовской “Любовью”:

...Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

Как и в концерте 25 декабря 1967 года, заключал программу “Голос из хора”, ставший для слушателей подлинным потрясением. Певца и композитора не отпускали со сцены. Чувствовалось, что они тоже были по-настоящему вооду­шевлены, — “сверх плана” нам было подарено целых четыре песни. Это были помянутая уже “По грибы” Мусоргского и “Изгнанник” Свиридова, а также его ранние вещи, хорошо знакомые публике, — пушкинское “Подъезжая под Ижоры” и “Как яблочко румян” на слова Беранже в переводе Василия Курочкина.

В тот вечер в зале был наш давний друг Володя Евреинов, которому музыка Свиридова тоже стала близкой и любимой. По ходу концерта ему, по счастью, удалось сделать несколько удачных фотоснимков композитора и певца, оставшихся у нас как память об этом незаурядном событии музыкальной жизни России.

В начале 1970-х годов при Росконцерте дирижером Владимиром Мининым был создан камерный хор, который сразу привлек к себе внимание и публики, и композиторов, пишущих хоровую музыку. Вскоре началось сотрудничество Свиридова с этим коллективом, продлившееся около двадцати лет. Само собой, ни одного концерта хора Минина со свиридовскими сочинениями мы не про­пускали.

5 января 1974 года Малый зал консерватории был переполнен — камерный хор Росконцерта представлял там свою новую, исключительно насыщенную и разнообразную программу.

Первое отделение было отдано в основном русской хоровой музыке XVI-XVIII веков, имен авторов которой история не сохранила. К тому же эти старинные сочинения стали своеобразной “оправой” современного хорового триптиха. Между мажорным виватным кантом “Радуйся Роско земле” и “Торжественным концертом на 12 голосов” Н. Бавыкина прозвучали три хора Свиридова... Это были (в порядке следования, отличающемся от обозначенного в печатной программке): “Любовь святая” из музыки к драме А. К. Толстого “Царь Федор Иоаннович”, “Хоровод” на слова Блока и “Ты запой мне ту песню, что прежде...” на слова Есенина, причем “Хоровод” публично исполнялся впервые. Этот хор очень понравился слушателям и сразу же был повторен. То же произошло и с есенинской песней Свиридова.

Второе отделение началось хорами западноевропейских композиторов — от Орландо Лассо и И. С. Баха до Ф. Пуленка и О. Мессиана. По программе концерт должен был завершиться трехчастной свиридовской кантатой “Снег идет”.

Ведущую партию ее финала (“Ночь”) поют мальчики. Но им приходится, находясь на сцене, ожидать своего вступления достаточно долго, пока взрослый хор не исполнит первые две части. В тот вечер один из маленьких хористов (по-видимому, не выдержав напряженного ожидания) потерял сознание. Впрочем, его тут же увели со сцены, и при этом удалось даже не прерывать пение. А по окончании публика устроила такую овацию, что мальчикам пришлось спеть “Ночь” еще раз:

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну.

Ты вечности заложник

У времени в плену...

Горячий прием, которым была встречена программа концерта, побудил руководителя хора продолжить вечер. После исполнения русской народной песни “Таня-Танюша” в обработке Валерия Калистратова мы неожиданно очутились в атмосфере, совсем чужой тому, что прозвучало раньше. Хор спел пронизанную джазовыми синкопами “Радость — ритм” Джорджа Гершвина, а затем кто-то из хористов объявил: “Спиричуэл “Сухие кости”, т. е. еще одно сочинение в таком же духе. И вдруг мы увидели, как Свиридов, который был на концерте вместе с женой Эльзой Густавовной, стремительно поднялся, взял ее за руку и прямо-таки потащил к выходу. Правда, особого удивления это не вызвало, потому что было вполне естественной реакцией на происходящее, ведь и мне тогда пришли в голову слова одного из персонажей Максима Горького: “Испортил песню...”

Но безоглядность свиридовского возмущения запомнилась крепко. Нетрудно было представить, что мог услышать (и скорее всего услышал) от него Минин тогда, под горячую руку. Спустя годы мне тоже доведется однажды испытать на себе (слава Богу, лишь глухие) раскаты негодования Георгия Васильевича. Однако об этом — попозже...

Шло время. Подросла наша дочка Света, и мы начали брать ее с собой на концерты. 7 декабря 1975 года мы пришли в Малый зал консерватории на авторский вечер Свиридова. Вместе с композитором выступил тогда Евгений Нестеренко — в то время, наверное, самый молодой из ведущих басов Большого театра. Среди номеров программы были две песни, которые публично прозвучали впервые: “Гибель комиссара” на слова Александра Прокофьева и “Петербургская песенка” на слова стихотворения Александра Блока “Хожу, брожу понурый...”.

“Блоковская” песня вызвала такой восторженный прием, что исполнители сразу же повторили ее. А наша девятилетняя дочь, взяв программку концерта, поставила у названия этого произведения три больших восклицательных знака... Детское сердце сразу же потянулось к задушевной простоте и великой правде безыскусного напева, рожденного композитором в слиянии со столь же безыскусными и простыми, но от этого не менее значительными поэтическими строками Блока. С того момента “Петербургская песенка” стала одной из самых любимых в нашей семье.

12 января 1976 года в Большом зале консерватории состоялся еще один вечер свиридовской музыки. За роялем был автор. В первом отделении, как и в прошлый раз, пел Нестеренко, а во втором — Елена Образцова. Концерт открылся циклом песен для баса на слова Роберта Бернса в переводе С. Я. Маршака. Когда исполнение закончилось, Светлана написала на программке рядом с перечнем частей цикла: “Музыка: вся музыка очень красивая. Одна быстрая, другая медленная и ласковая”.

В ту зиму авторские вечера Свиридова проходили в связи с его шестидесяти­летием. Дочка знала про это и захотела сама поздравить композитора. У нас дома было несколько грамзаписей его музыки с изображениями автора на конвертах пластинок, а также книга А. Н. Сохора “Георгий Свиридов” (М., 1972), иллюстрированная фотоснимками. Уже не помню, какая из этих фотографий стала Свете образцом для ее портретного рисунка Свиридова. Закончив работу, она самостоятельно подписала рисунок и послала (без всяких сопроводительных пояснений взрослых) на имя юбиляра по адресу Союза композиторов СССР.

Этот детский знак внимания дошел тогда до адресата и очень его тронул. Правда, узнали мы об этом только через одиннадцать лет. Лишь в мае 1987 года, спустя пять лет после нашего личного знакомства, Эльза Густавовна Свиридова передаст мне пластинку с записью “бернсовского” цикла в исполнении А. Ведер­никова и автора, на конверте которой, слева от изображения прекрасной скло­ненной головы Георгия Васильевича, я увижу его собственноручную надпись: “Светлане Субботиной с самыми лучшими пожеланиями. Г. Свиридов. 22. III. 76”.

В те же мартовские дни 1976 года Виктор Татарский, ведущий передачи “Встреча с песней”, прочел в ней мое письмо со словами сердечной призна­тельности композитору. Оно было отправлено на радио еще в предъюбилейном ноябре 1975 года и заканчивалось просьбой дать в эфир свиридовский хор “Как песня родилась” на слова Сергея Орлова. Эта просьба была выполнена.

К тому времени музыка Свиридова не только дарила нашу семью праздниками концертов, но и прочно вошла в быт. В начале февраля 1976 года у нас родился второй ребенок — сын, и я помню, например, как в первые месяцы жизни младенца, укачивая его перед сном, напевал ему, как колыбельную, свиридовскую песню “В октябре” на слова Блока:

Открыл окно. Какая хмурая

Столица в октябре.

Забытая лошадка бурая

Гуляет на дворе.

Снежинка легкою пушинкою

Порхает на ветру,

И елка слабенькой вершинкою

Мотает на юру.

Вообще русская поэзия, как и русская музыка, была очень близка мне с малолетства. В отрочестве и ранней юности я не расставался с оказавшимся у нас дома томиком стихов Тютчева. В начале и середине 60-х годов я, конечно, ходил на московские поэтические вечера, следил за появлением в печати произведений поэтов начала XX века, о которых почти ничего не говорилось в школьных и вузовских учебниках по литературе. У моих современников, входивших в жизнь в те годы, все их имена и на слуху, и в памяти...

Но среди них почему-то не было такого — Николай Клюев. Это имя можно было встретить, пожалуй, только в литературе о Есенине. В отличие от книг Ахматовой, Есенина и Пастернака, которые (при всех ограничениях) выходили и тогда, прочесть Клюева в современном издании в ту пору было невозможно: его имя находилось под негласным запретом.