Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6369 ( № 17 2012) Страница 8

Каверин до приезда в Архангельск голодал, как все ленинградцы, за полгода войны похудел почти на двадцать килограммов. Но в Архангельске 42-го было немногим лучше. Здесь тоже умирали от голода, в столовых варили щи из одних тёмно-зелёных капустных листьев, а детям на новогодние ёлки 43-го в Доме Красной армии невероятным лакомством казался праздничный подарок - половина круглой булочки из настоящей муки!

Вскоре "Известия" послали военкора Каверина в Полярное, на флагманскую базу командующего Северным флотом. Оттуда он сообщал жене, что "здесь кормят отлично". Теперь приходилось скрывать, что ему часто случается летать на "амбарчике" (ближнем морском разведчике) - "самолёте, отнюдь не приспособленном к тому, чтобы, кроме пилота, в них летали военкоры[?]". Что он бывает и на морских катерах, где к смерти относятся как к естественной и неизбежной особенности жизни человека на войне.

Каверин, бывая в Полярном, Ваеньге, Мурманске, почти ежедневно писал статьи, очерки, корреспонденции, рассказы для своей газеты - и в то же время собирал материал, обдумывал и работал над новыми главами второго тома "Двух капитанов".

В том же 43-м погиб старший лейтенант Клебанов, талантливый лётчик, умный, мужественный, целеустремлённый человек (и красавец). Как потом не раз будет вспоминать Вениамин Александрович, именно Клебанов оказал ему неоценимую помощь в изучении особенностей лётного дела в условиях Крайнего Севера. Каверин вспоминал потом: "Писателю редко удаётся встретить своего героя в его вещественном воплощении, но первая же наша встреча показала мне, что его биография, его надежды, его скромность и мужество в полной мере укладываются в тот образ, каким я представлял себе в дальнейшем (во втором томе) моего героя Саню Григорьева[?]"

В январе 88-го Вениамин Александрович с горечью вспоминал: "Клебанов погиб очень грустно и обидно: при аэрофотосъёмке вражеского объекта, разбомблённого им накануне. Его нашли и похоронили партизаны".

Найти следы полярной экспедиции капитана Татаринова, пропавшей много лет назад, разгадать тайну её исчезновения - мечта и цель всей жизни другого капитана, полярного лётчика Сани Григорьева[?] Однажды, ещё в юности, я перечитала в "Двух капитанах" записи из дневника штурмана Климова, одного из двух оставшихся в живых участников экспедиции Татаринова. И вдруг поняла: мне всё это было знакомо раньше.

И вспомнила: в детстве попал мне в руки с отцовского стола дневник какого-то штурмана, скромно изданный отдельной тоненькой книжечкой. Фамилию штурмана я тогда вспомнить не смогла. Но позднее прочла у Каверина в "Очерке работы", что дневник, приведённый в "Двух капитанах", полностью основан на дневнике штурмана Альбанова, одного из двух оставшихся в живых участников трагической экспедиции Брусилова. Что для своего "старшего капитана", Ивана Львовича Татаринова, он воспользовался историей двух отважных завоевателей Арктики. У одного взял мужественный характер, чистоту помыслов, ясность цели - это Георгий Яковлевич Седов. У другого - фантастическую историю его путешествия: это Георгий Львович Брусилов. Внешний вид татариновской шхуны "Св. Мария", её дрейф во льдах точно повторяют брусиловскую "Св. Анну".

Позднее, когда мне удалось найти и прочесть книгу В.Ю. Визе "История исследования Советской Арктики", смогла предположить, что и дневник штурмана Альбанова тоже был опубликован здесь.

"Известный учёный-полярник В." не раз упомянут на страницах "Двух капитанов"; напомню, что Каверин консультировался с Владимиром Юльевичем Визе, работая над арктическими главами книги. "Старый художник П., друг и спутник Седова" - это Николай Васильевич Пинегин. В конце 30-х годов Вениамин Александрович разыскал его в Ленинграде, узнал от него много нового о седовской экспедиции и о самом Георгии Яковлевиче; даже последний рапорт капитана Татаринова был написан под непосредственным руководством Пинегина.

Оба они - и Визе, и Пинегин - были в 1914 году в числе тех участников экспедиции Седова, которые после его кончины возвращались на "Св. Фоке" в Архангельск. И, подойдя к мысу Флора Земли Франца-Иосифа, обнаружили там двух оставшихся в живых участников брусиловской экспедиции на "Св. Анне". Штурман Альбанов и матрос Конрад после трёх месяцев мучительных скитаний по плавучим льдам и островам архипелага были доставлены в Архангельск. Так в жизни, но уже после гибели их вдохновителей - Г.Я. Седова и Г.Л. Брусилова - пересеклись пути участников двух известных полярных экспедиций.

Лидия МЕЛЬНИЦКАЯ

Хитиновый покров постлитературы

Хитиновый покров постлитературы

ДИСКУССИЯ "ПОСТМОДЕРНИЗМ: 20 ЛЕТ СПУСТЯ"

Некий оппонент запоздало откликнулся на мою статью о Быкове. Поводом было отрицание ясно высказанного в моей статье требования от поэта какого-то особого поведения. Поэт-де обычный человек, "такой же, как и все". Мысль эта автору не принадлежит. Хотя пост[?]модерн и утверждает, что он отвергает все идеологии, - это тем не менее его идеология, его ходячие предрассудки, связанные с карикатурным псевдодемократизмом и соответствующей политкорректностью. С этой точки зрения никакой особенной духовной элиты в обществе и быть не должно. И поэт, конечно, никакой не "пророк", не носитель какой-то особой миссии. А что это означает на практике? Что поэт - каждый пишущий, просто мы из их числа выделяем "пишущих хорошо", создающих "качественные тексты". И, выходит, быть поэтом - не судьба, а профессия, такая же, как юрист и экономист.

Читая современную поэзию, я обнаруживаю в ней некое давно главенствующее течение, так сказать, мейнстрим: уход от прямого лирического высказывания, сдвиг от лирики к эпосу, к описательным формам - поэмам, балладам, просто большим стихотворениям. Автор - "рассказчик", повествователь, а не "лирический герой". И если повествование в рифму - всего лишь условность, значит, не грех и печатать стихи не в "столбик", а в строчку, как прозу. У многих авторов сквозит нарочито выпячиваемый интеллектуализм, эдакая усталость объевшегося не только рифмами, но вообще всей культурой "всезнайки".

При всём том стихи порой очень даже неплохи, стихотворная вязь напоминает тончайшие кружева, профессионализм и виртуозность иных авторов головокружительны. Но, занимаясь музыкальной критикой, я давно обнаружил такую закономерность: чем меньше исполнитель может сказать слушателю, тем больше он акцентирует своё виртуозное владение формой. И "объективная описательность", и виртуозность - свидетельства одного и того же, о чём давно твердят теоретики постмодерна: кризиса субъекта, смерти автора. Нужно читать очень внимательно, чтобы не пропустить минуту, когда чуть приоткроется дверь и в щели на миг мелькнёт лицо, чтобы тут же скрыться, не выказать себя. Две-три строки, в которых автор не сдержался, проговорился.

Эта "смерть автора" ощутима и в некоей экзистенциальной усталости, скепсисе и вселенской иронии. Иной раз кажется, что автор "мужественно страдает", что это мужество отчаяния, которое стремится не выдать себя, скрывается за ёрничеством и демонстрацией своей "жовиальности". Впрочем, нельзя сказать, что нечто экзистенциальное порой не прорывается. Прорывается - даже как бы помимо воли. Моя догадка: те, кто в себе воплотил "свой век", воплотили и "дурную болезнь" века, которую теперь приходится скрывать. Болезнь эта - омертвение души, пусть не всей, но какой-то части её. Мёртвое нужно скрывать, изо всех сил казаться живым.

"Как тяжко мертвецу среди людей живым и страстным притворяться" (Блок). Не в первый раз что-то умирает во времени, что-то умирает в ответ и в душе человеческой. А что же звучит изнутри нашей обрушившейся эпохи? "Ни нота, ни строка, ни статуя не стоит Того, чем я живу, - хоть я и не живу" (Дмитрий Быков). Признание, что "не живу" (а что делаю - умираю? завис между жизнью и смертью?), - попытка диагноза. А дальше: "Когда-нибудь потом я вспомню запах ада[?]"

Мой оппонент прислал мне отобранную по своему вкусу добрую порцию стихов Быкова. И я их внимательно прочёл. Я вовсе не собирался писать о нём - да не о нём и пишу, а о состоянии души и мира, отражаемых в литературе. И слово "ад" прозвучало вовсе не случайно. Человек осознаёт бессмыслицу своего существования и[?] соглашается с нею. Ибо полагает, что ничего другого и не может быть. Дважды Быков говорит в этой подборке, что он в аду. "Всё буду ждать: куда мне - в ад ли? И не пойму, что вот он, ад". Спокойная констатация факта. Ибо альтернативы аду в современной жизни не видится. Кто-то проницательно сказал, что в аду вовсе не жаркий огонь, а холод. В интеллектуальной спокойной манере повествования нынешних постлитераторов - космический абсолютный холод.