Игорь Гергенрёдер - Победаст, он же Смердячок Страница 8

На это в упомянутом клубе сказали: деньги и вера, место того и другого в народном сознании. Как важно, что оно испытывало потребность в подвигах, пусть отчасти и мифических! Самоотречение ради веры повышало роль духовного, отчего, конечно же, не могло не возникать уважение к врагам, столь же преданным их религии. Такое уважение противостояло деспотизму своих властьимущих, это должно было остаться в памяти некогда враждовавших народов.

Осталось, насколько мне довелось узнать, не совсем то. В 1971-76 я учился в Казанском университете. Когда по железной дороге подъезжаешь к Казани со стороны Свияжска, поезд проходит по мосту через реку Казанку. В окно я видел на реке островок, а на нём — маленькое строение вроде тех, какие бывают на мусульманских кладбищах. На мой вопрос соседка по купе, татарка, ответила, понизив голос: там по приказу Ивана Грозного убили тысячу татарских детей… Мне не поверилось. Я спрашивал студентов-татар — одни ничего не знали, другие не хотели сказать, третьи же отвечали: „Да! Когда Иван Грозный захватил Казань, он приказал на том месте убить тысячу маленьких татарских детей“. Говорилось это с убеждением, и такая ли уж теперь разница: живёт ли в коллективной памяти правда, её доля или миф. „Миф в чистом виде“, — не скажешь, ибо исторически достоверно, что после взятия московским войском Казани в 1552 вспыхнуло народное восстание: жестокость завоевателей оказалась невыносимой. Вместе с татарами поднялись чуваши, другие народы. Царь ответил новыми карами. В конце 1552 было повешено 74 предводителя чуваш (См., в частности: М.Фехнер. Великие Булгары, Казань, Свияжск. М., 1978). Подавить восстание полностью удалось лишь в 1557 году.

Поволжские народы опять объединились против московского владычества в войне 1571-73 гг. Снова и снова татары, чуваши, марийцы, мордва восстают в начале XVII века. Не успели воеводы разбить их под Свияжском и Чебоксарами, как через год, в 1609-м, началась освободительная война татар под предводительством Еналея (Джан-Али). Борьба длилась десять лет на землях от Казани до Нижнего Новгорода и Вятки, а также — распространившись в Поволжье на юг.

Чтобы помешать угнетённым вооружаться, Москва запретила поволжским народам заниматься кузнечным делом (и запрет оставался в силе до XIX века). Колониальный гнёт ужесточался, и чуваши, мордва, марийцы бежали в Закамье и Приуралье, в башкирские места. Но царская власть острее и острее давала себя почувствовать и в этих краях: выступлениями против неё отмечена середина XVII века. В 1680-83 полыхало восстание татар и башкир, которых стремились обратить в православие. Народы отстояли свою веру, однако позже российская власть вновь принялась за прежнее, пытаясь сломить сопротивление. В 1731 была учреждена „Комиссия для крещения казанских и нижегородских мусульман и других инородцев“, преобразованная девять лет спустя в „Контору новокрещёных дел“. Орган прославился особой активностью, когда Казанскую епархию возглавлял архиепископ Лука Конашевич (встречается и написание „Канашевич“). В 1742 году только в Казанском уезде из 546 действующих мечетей было разрушено 418.

Возмущение мусульман вылилось в восстание, которым руководил духовный лидер Батырша, оно охватило башкирское Зауралье, разгорелось на территории нынешних Челябинской, Оренбургской, Пермской областей. Власть расправилась с восставшими, но так и не смогла принудить башкир и татар отречься от ислама. Когда же свою силу показало движение во главе с Салаватом Юлаевым, Екатерина II в 1773 запретила насильственное крещение.

Но колонизация продолжалась вовсю: на земле „нехристей“ и „инородцев“ строились крепости, заводы, на ней множились владения монастырей и помещичьи усадьбы. Самый мелкий чиновник вёл себя вельможей с нерусским населением, и оно знало: встреча с русскими не сулит хорошего. Это отметил чётким штрихом С.Т.Аксаков в книге „Детские годы Багрова-внука“: лай, каким собаки встретили въехавших в чувашскую деревню, сливался с „бранью наших людей, потому что хозяева прятались (…) Наконец отыскали выборного, как он ни прятался“. Ещё деталь: приезжие „расположились очень удобно“ у чуваш, и отец рассказчика доказывал, „что ни у кого нет таких просторных изб и таких широких нар, как у них, и что даже в их избах опрятнее, чем в мордовских и особенно русских“.

Можно представить, как обустроился бы чувашский народ, не будь эксплуатация столь хищнической. И она становилась всё беспощаднее. Грабительская реформа П.Д.Киселёва доводила чувашских и марийских крестьян до разорения — в 1842 поднялось восстание, оно вошло в историю под названием Акрамовская война… Нерусские народы не желали смириться с гнётом в центре империи, тем более ожесточённая борьба шла на границах, которые неуклонно раздвигались. Характерные картинки войны на Кавказе даны в произведениях Льва Толстого, её участника:

„Аул уже был занят нашими войсками, и ни одной неприятельской души не оставалось в нем, когда генерал со свитою, в которую вмешался и я, подъехал к нему.

Длинные чистые сакли с плоскими земляными крышами и красивыми трубами были расположены по неровным каменистым буграм (…)

Через минуту драгуны, казаки, пехотинцы с видимой радостью рассыпались по кривым переулкам, и пустой аул мгновенно оживился. Там рушится кровля, стучит топор по крепкому дереву и выламывают дощатую дверь; тут загораются стог сена, забор, сакля, и густой дым столбом подымается по ясному воздуху. Вот казак тащит куль муки и ковер; солдат с радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую-то тряпку; другой, расставив руки, старается поймать двух кур, которые с кудахтаньем бьются около забора; третий…“ Однако довольно. Не мешает, впрочем, отметить ещё подробность: поручик „с торжествующим видом вышел из одной сакли; вслед за ним двое солдат вели связанного старого татарина“ (В то время русские иногда называли татарами и чеченцев. Прим. моё — И.Г.). Старик, у которого нет не только зубов, но и ресниц, „был так хил, что туго стянутые за сгорбленной спиной костлявые руки его, казалось, едва держались в плечах, и кривые босые ноги насилу передвигались“. Но никакого снисхождения немощь не вызвала, его увезли, даже не освободив от верёвок: „старик, без шапки, со связанными руками, трясся за седлом линейного казака и с тем же бесстрастным выражением смотрел вокруг себя. Он был необходим для размена пленных“.

Русские знали, что горцы, чтобы вызволить своего старца, не пожалеют отдать молодых здоровых пленников.

Я привёл выдержки из рассказа „Набег“. В других произведениях Толстого сказано, каким бизнесом занималось русское войско: тела убитых кавказцев продавались их родственникам. В рассказе „Рубка леса“ читаем: „казаки, слышно было, сделали славную атаку и взяли три татарских тела“. Другое достижение: „вырубили леса версты на три и очистили место так, что его узнать нельзя было: вместо прежде видневшейся сплошной опушки леса открывалась огромная поляна, покрытая дымящимися кострами“.

Как далеко ещё было до понятия „тактика выжженной земли“. И до понятия „военный преступник“. Росла слава покорителя Кавказа Ермолова. Юрий Тынянов пишет о нём в романе „Смерть Вазир-Мухтара“: „У Ермолова не было ни одной победы, и он был великий полководец“. Как же так? Немыслимо, чтобы обошлось без заслуг. Чем-то же ведь он отличился. Что ещё о нём в книге? Тифлис. Способ казней при генерале Ермолове. „Повесили муллу в виду всего города за ноги. Сей был оставлен для позорища народу. Полагая, что казним за разноверие, обещался есть свинину. К концу полудня лишился зрения и, раскачавшись, ухватился руками за перекладину, сел на оную. Был стащен. По докладу генералу Ермолову был повешен наконец за горло“.

Не напоминает это о чём-то? О рассказах про убийство детей в назидание побеждённым? „Бессмысленная жестокость“, — принято говорить, но для тех, кто к ней расположен, смысл и понятен, и дорог. Голод самоутверждения, который утоляют, топча беспомощных и притом слыша в сердце имя державы, владеет как генералами, так и массой людей маленьких: вроде тех, что сопровождают обоз в повести Чехова „Степь“. Жизнь их тяжела, но не все они замучены ею и смирны.

„Один из подводчиков (…) побежал в сторону и стал хлестать кнутом по земле. Это был рослый, широкоплечий мужчина лет тридцати, русый, кудрявый и, по-видимому, очень сильный и здоровый. Судя по движениям его плеч и кнута, по жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое“. Другой подводчик, чернобородый Кирюха, в восторге, что его товарищ „змея убил!“ Змей оказался безобидным ужом, и тут Чехов не скупится на подробности, описывая, как отнеслись к поступку русого кудрявого молодца. Подводчик Вася осудил его с волнением, Пантелей — гораздо более сдержанно. Кирюха всецело на стороне друга. А того не оставляло голодное беспокойство. „Его шальной насмешливый взгляд (…) казалось, искал, кого бы еще убить“. Он и его преисполненный восхищения приятель тем примечательнее, что автором добавлена чёрточка: Кирюха — истый патриот. Его чувство заявляет о себе в ночи у потухающего костра.