Светлана Алексиевич - Цинковые мальчики Страница 9

Юра:

— Ты, Гена, мало читаешь. Никогда не увидишь у тебя книгу на коленях. Всегда гитара…

Гена:

— Я не хочу быть таким, как ты. Я хочу быть как все.

Они уехали, я перешла к ним в детскую. Потеряла интерес ко всему, кроме их книг, их вещей, их писем. Юра писал о Монголии, но так запутывался в географии, что я уже не сомневалась, где он. Днём и ночью перебирала свою жизнь. Резала себя по кусочкам. Эту боль не передать никакими словами, никакой музыкой. Я сама его туда отправила. Сама!

…Входят какие-то чужие люди, по их лицам сразу ловлю — они принесли мне беду. Отступаю в комнату. Остаётся последняя страшная надежда:

— Гена?!

Они отводят глаза. А я ещё раз готова отдать им одного сына, чтобы спасти другого.

— Гена?!

Тихо-тихо кто-то из них произнёс:

— Нет, Юра…

Дальше не могу… Не могу дальше… Два года я умираю… Я ничем не больна, но я умираю. Все тело у меня мёртвое… Я не сожгла себя на площади… Муж не отнёс и не бросил им в лицо партбилет… Мы, наверное, уже умерли… Только никто об этом не знает… Мы сами об этом не знаем…»

Мать

«Сразу я себя убедил: «Я все забываю… Я все забываю…» У нас в семье — табу на эту тему. Жена там поседела в сорок лет, у дочери были длинные волосы, сейчас носит короткую стрижку. Во время ночных обстрелов Кабула не могли её добудиться и тянули за косы. А через четыре года меня вдруг понесло, понесло… Хочу говорить… И вчера зашли случайные гости, не могу себя остановить… Принёс альбом… Показал слайды: зависают над кишлаком «вертушки»… Кладут на носилки раненого, рядом — его оторванную ногу в кроссовке… Пленные, приговорённые к расстрелу, наивно смотрят в объектив, через десять минут их уже не будет… Аллах акбар![3] Оглянулся: мужчины на балконе курят, женщины удалились на кухню. Сидят только их дети. Подростки. Этим любопытно. Не понимаю, что со мной творится? Хочу говорить. Отчего вдруг? Чтобы ничего никогда не забыть…

Как было тогда, что я чувствовал тогда — не передам. Я, может, смогу рассказать о своих чувствах через четыре года. Через десять лет все станет звучать иначе, может быть, разобьётся вдребезги.

Была какая-то злость. Досада. Почему я должен ехать? Почему на мне сошлось? Но ощутил нагрузку, не сломался — это дало удовлетворение. Начинаешь готовиться с самой мелочёвки: какой ножик с собой взять, какой бритвенный прибор… Собрался… И тут уж невтерпёж: скорее встретиться с неизвестным, чтобы не прошёл подъем, высота чувств. Схема получается… Это вам расскажет любой и каждый… А у меня озноб или пот прошибает… И ещё такой момент: когда самолёт приземлился, облегчение и в то же время возбуждение — сейчас все начнётся, увидим, пощупаем, поживём этим.

…Стоят трое афганцев, о чем-то разговаривают, смеются. Пробежал вдоль торговых рядов грязный мальчишка, нырнул куда-то в толстые тряпки под прилавок. Уставился на меня немигающим зелёным глазом попугай, Я смотрю и не понимаю, что происходит… Они не прерывают разговора… Тот, что спиной ко мне, поворачивается… И я смотрю на дуло пистолета… Пистолет поднимается… поднимается… Вот отверстие… Я его вижу. Одновременно я слышу резкий щелчок, и одновременно меня нет… Я нахожусь в одно и то же время и по ту, и по эту сторону… Но я ещё не лежу, а стою. Хочу с ними говорить, не могу: а-а-а-а…

Мир проявляется медленно, как фотография… Окно… Высокое окно… Что-то белое и что-то большое, грузное в этом белом… Очки мешают мне разглядеть лицо… С него падает пот… и капли пота меня больно ударяют по лицу… Поднимаю неподъёмные веки и слышу облегчённый вздох:

— Ну все, товарищ подполковник, вернулся из «командировки».

Но если я подниму голову, хотя бы поверну её, у меня куда-то провалится мозг. Опять ныряет в толстые тряпки под прилавок мальчишка… Уставился на меня немигающим зелёным глазом попугай… Стоят трое афганцев… Тот, что спиной ко мне, поворачивается… И я упираюсь взглядом в дуло пистолета… Вот отверстие… Я его вижу… Теперь я не жду знакомого щелчка… Кричу: «Я должен тебя убить! Я должен тебя убить!..»

Какого цвета крик? Какого вкуса? А какого цвета кровь? В госпитале — она красная, на сухом песке — серая, на скале — ярко-синяя к вечеру, уже не живая… Из тяжело раненного человека кровь вытекает быстро, как из разбитой банки… И человек тухнет… тухнет… Одни глаза до конца блестят и смотрят мимо тебя… Упорно куда-то мимо…

За все заплачено. За все нами заплачено. Сполна.

Вы смотрите на горы снизу — бесконечные, не достать, поднимитесь на самолёте — внизу перевёрнутые сфинксы лежат. Понимаете, о чем я? О времени. О расстоянии между событиями. Тогда даже мы, участники, не знали, что это за война. Не путайте меня сегодняшнего со мной вчерашним, с тем, кто в семьдесят девятом был там. Да, я этому верил! А в восемьдесят третьем приехал в Москву. Тут жили так, вели себя так, как будто нас там не было. И войны никакой не было. Я шёл по Арбату и останавливал людей:

— Сколько лет идёт война в Афганистане?

— Не знаю…

— Сколько лет идёт война…

— Не знаю, зачем это вам?

— Сколько лет?

— Кажется, два года…

— Сколько лет…

— А что, там война? На самом деле?

Что мы все думали тогда? Что? Молчите?! Я тоже молчу. Старая китайская мудрость гласит: «Достоин всяческого презрения охотник, хвастающийся у ног сдохшего льва. И достоин всяческого уважения охотник, хвастающийся у ног поверженного льва». Кто-то может говорить об ошибках. Правда, не знаю: кто? Но я — нет. Меня спросят: «Почему вы молчали тогда? Ведь вы были не мальчик. Вам было без малого пятьдесят лет».

Понимаете ещё что: я там стрелял, и в то же время я уважаю этот народ. И даже его люблю. Мне нравятся его песни, его молитвы: спокойные и бесконечные, как его горы. Но вот я — буду говорить только о себе — искренне верил, что юрта хуже пятиэтажного дома, что без унитаза нет культуры. И мы завалим их унитазами и построим каменные дома… И мы привезли им столы для кабинетов, графины для воды, и красные скатерти для официальных заседаний, и тысячи портретов Маркса, Энгельса, Ленина. Они висели во всех кабинетах, над головой каждого начальника. Мы привезли им чёрные «Волги». И наши тракторы, и наших племенных бычков. Крестьяне (дехкане) не хотели брать землю, которую им дарили, потому что она принадлежит Аллаху. Как из космоса, смотрели на нас проломленные черепа мечетей…

Мы никогда не узнаем, как муравей видит мир. Найдите об этом у Энгельса. А у востоковеда Спенсерова: «Афганистан нельзя купить, его можно перекупить». Утром закуриваю сигарету: на пепельнице сидит маленькая, как майский жук, ящерица. Возвращаюсь через несколько дней: ящерица сидит на пепельнице в той же позе, даже головку ещё не повернула. Понял: вот он — Восток. Я десять раз исчезну и воскресну, разобьюсь и поднимусь, а она ещё не успеет своей крошечной головки повернуть. По их календарю — тысяча триста шестьдесят пятый год…

Вот я сижу дома, в кресле, у телевизора. Могу ли я убить человека? Да я и мухи не убью! У меня до сих пор живую курицу с базара жена режет. Первые дни, даже месяцы, пули срезают ветки тутовника — ощущение нереальности… Психология боя иная… Бежишь и ловишь цель… Впереди… Боковым зрением… Я не считал, сколько я убил… Но бежал… Ловил цель… Здесь… Там… Живую движущуюся цель… И сам тоже был целью… Мишенью… Нет, с войны не возвращаются героями… Оттуда нельзя вернуться героем…

За все заплачено. За все нами заплачено…

Вы представляете себе и любите солдата сорок пятого года, которого любила вся Европа. Наивный, простоватый, с широким поясом. Ему ничего не надо. Ему нужна победа и — домой! А этот солдат, который вернулся в ваш подъезд, на вашу улицу, — другой. Этому солдату нужны были джинсы и магнитофон. Ещё древние говорили: не будите спящую собаку. Не давайте человеку нечеловеческих испытаний. Он их не выдержит.

Своего любимого Достоевского там читать не мог. Мрачно. Таскал за собой фантастику. Брэдбери. Кто хочет жить вечно? Никто.

Но ведь было же. Было! Помню… В тюрьме мне показали главаря, как мы тогда называли, банды. Лежит на железной кровати и читает… Знакомый книжный переплёт… Ленин: «Государство и революция»… «Жаль, — сказал, — не успею прочитать. Может, мои дети прочтут…»

Сгорела школа. Осталась одна стена. Каждое утро дети приходят на урок и пишут на ней угольками, оставшимися после пожара. После уроков стену белят известью. И она снова похожа на чистый лист белой бумаги…

Привезли из «зелёнки» лейтенанта без рук и без ног. Без всего мужского. Первые слова, которые он произносит после шока: «Как там мои ребята?»…

За все заплачено. И мы заплатили больше всех. Больше вас.

Нам ничего не надо, мы все прошли. Выслушайте нас и поймите. А все привыкли к действию — дать лекарство, дать пенсию, дать квартиру… Это «дайте» оплачено дорогой валютой — кровью. Но мы к вам на исповедь пришли… Мы исповедуемся… Не забудьте о тайне исповеди…»