Георгий Ушаков - Всемирный следопыт, 1930 № 05 Страница 9

Карол мрачно потупился. Потом, решась на что-то, тряхнул кудлатой головой, от чего звонко брякнула серьга в его ухе, и шагнул вперед. Чья-то тяжелая рука легла ему на плечо. Один из стоящих рядом молодых хакасов, до сих пор кивками и слабыми восклицаниями подтверждавший упреки Апона, остановил председателя.

— Смотри, — указывая на костер, тихо сказал он. И, словно подчеркивая это предупреждение, ухнул раскатистый удар бубна.

Камлание начиналось.

Шаман мерным шагом обходил огонь. Отблески костра озаряли трепавшиеся лоскутки. Оловянные мертвые зрачки старика поднялись в беззвездное хмурое небо. Слабо бренчали колокольчики. Через каждые два шага шаман вытягивал вперед бубен и гулко ударял по напряженной коже толстой треугольной дощечкой с длинным хвостом из разноцветных лент. И в такт каждому отрывистому вибрирующему звуку тонко, нараспев взвизгивал.

Хакасы сидели на корточках, не оборачиваясь и вздрагивая при каждом ударе. Шаг шамана все удлинялся. Теперь он уже почти прыгал, широко раздвигая кривые ноги и на ходу вертясь как волчок. Удары учащались, гремели, им вторило угрюмое эхо холма. Все чаще и сумбурнее мелькали ленты, мелкой жестяной дрожью, надрывая уши, бряцали бубенцы. Раскаты бубна слились в урчащий надрывной вой. Вокруг костра, сливаясь в сплошную многоцветную ленту, сумасшедше вертясь, проносилась то багровая, то черная фигура шамана. Ноги отбивали неистовую дробь. Задыхаясь, шаман подвывал ударам, все выше и выше поднимая истошный жалующийся голос.

Звуки и шаги переплетались, догоняя друг друга, нарастая, как колеблющаяся гора, чудовищным древним плачем троглодитов, плачем давным-давно прожитых веков, заливая замолкшую черную степь.

И вдруг — обрушились… В последнем диком ударе и взвизге точно лопнула кожа бубна и горла. Шаман, шатаясь, остановился. Оскаленные глаза его вылезли из орбит. Пот заливал морщинистые багровые щеки. Искривленные страшной гримасой, залитые пеной губы со свистом втягивали холодный воздух. Стремительным рывком шаман выхватил из-за пазухи горсть маленьких блестящих цилиндриков и серебристым каскадом швырнул их в молящихся.

Хакасы гибко вскочили, и почти каждый на лету поймал цилиндр. Шаман закачался и с глухим стуком, не разгибаясь, как доска упал ничком на влажную землю. Руки его раскинулись, ноги, точно в конвульсиях, выбивали частую дробь. Хакасы обступили шамана кольцом и снова присели на корточки. Каждый, тесно зажмурив веки, приложил к лицу пойманного на лету цилиндрического божка. Сделанные из бумаги и тряпок, завернутые в многоцветную мишуру, божки дрожали на молитвенно застывших лицах, серебрясь и играя отсветами в зыбких отблесках костра.

А шаман прорицал. Не поднимая головы, отрывистыми воплями выкрикивал странные слова:

— Хенази, хенази![11] Где солнце бывает в полдень? Хенази, хенази! Туда идите, люди, Хакасы. И конь, и баран, и юрта — туда! Ольхе, ольху, ольхи![12] Разбил непокорных Агу-бог. Самохвал-камень[13] — непокорные в камень. Разбейте непокорных, люди Хакасы! Туда, где солнце бывает в полдень, там молоко и мясо. Туда идите, люди Хакасы! Так велит Агу-бог!

— Ольху-у! Ольху-у! — надрывным стоном ответили молящиеся. И замолкли, теснее прижимая к губам мишурные туловища божков. Тишина и тьма тесно обступили потрескивающий огонь. Апон осторожным движением положил руку на холодные пальцы председателя. Карол понял и бесшумно двинулся вперед. Но было поздно. Шаман поднял от земли иссиня-белое, дергающееся судорогой лицо и, подпираясь локтем левой руки, молча вытянул правую.

Димитрий понял первый. Гибко вскочил и кинулся на молодых.

— Бей комунисам! Держи комунисам! — истошно закричал он, наскакивая на Карола.

Тяжелый кулак председателя жестким ударом обрушился на переносицу бая. Димитрий странно цапнул руками за воздух и, закачавшись, свалился. Апон и его друзья бросились в сторону. Но сейчас же вслед затем мелькающая путаница кулаков и лиц с воем окружила бегущих. Сухолицый сутулый хакас, взвизгивая, взмахивал выхваченным из-за голенища ржавым кухонным ножом. Плюхающие звуки ударов и горячее хрипение дерущихся наполнили ночь. Апон наотмашь хватил кулаком в чей-то гулко екнувший живот, мучительно напрягаясь, отбросил локтем наседавшего слева, зажмурился от звонкого удара в ухо, метнулся было в сторону и упал, спеленутый кандалами дюжины жестких рук.

Карол, тонко вскрикивая, бил направо и налево, и от каждого удара узловатых костлявых кулаков навзничь летел очередной нападавший. Человек с ножом подскочил сзади, ухнул и, приседая в отчаянном размахе, хряпнул металлической рукояткой ножа по шершавому затылку председателя. Жалко звякнула серьга. Колени Карола подломились и он тяжело упал. Липкий туман захлестнул глаза, что-то стиснуло горло, кулаки разжались. Ноги дерущихся топтали бесчувственное тело.

Один из молодых, стиснув челюсти, отбивался долго и страшно. Сбросив овчинный тулуп, он как вихрь вертел вокруг себя сучковатое полено. Дерево с гудением рассекало воздух, мощные глухие шлепки валили нападавших. И на мгновение они отступили. Храпящий гвалт побоища сменился напряженным молчанием.

Тогда Димитрий, поднявшись на одно колено, жирно всхлипывая и глотая слюну, выдрал из-за пазухи потемневшую сталь старого обреза. Кулак скользнул по ржаво лязгнувшему затвору и короткое дуло зыбко задрожало в руке.

— Уйди! — поводя прицелом, хищно закричал Дмитрий. Хакасы, толкаясь, расшатнулись по сторонам. Человек с дубиной, увидев обрез, метнулся, ахнул и, бледнея, присел, готовый прыгнуть. Гулкий хлопок расколол тьму. Эхо запрыгало по холмам, ударило, повторило и, замирая, унеслось в ночь. Пристреленный слабо вздрогнул и уронил полено. Потом покачнулся, удивленно и кротко огляделся, глубоко с надрывом произнес: «о-о-ох!», подламываясь, упал и вытянулся.

II. Побег.

Слизывая жир, стынущий на заскорузлых грязных ногтях, и сладко причмокивая, Димитрий ел. Дымящаяся горка темного остро пахучего бараньего мяса на огромной глиняной тарелке стояла перед ним. Бай пальцами отрывал обжигающе горячие куски, икал, сладко щурился и поминутно подносил к сальным губам тяжелый жестяной ковш. Жена Димитрия — щуплая, тусклоглазая хакаска, — путаясь в бесчисленных складках черного сарафана, заботливо ходила вокруг. Выбивающиеся из-под туго стянувшего голову цветного платка растрепанные тощие косы болтались на ее груди. В просторной юрте было жарко и душно. Уставленные посудой полки и многоиконный киот, где засаленные лики христианских угодников мирно опирались о туловища хлопушкообразных шаманских божков, затягивались табачным туманом.

Две тяжелые трубки дымили не переставая. Одну из них сумрачно зажал в гнилых зубах сутулый Алексейс. Свалившая предсельсовета медная рукоятка кухонного ножа торчала у него из-за грязного голенища. Шаман курил сосредоточенно, изредка придавливая тлеющий табак специальным деревянным стержнем.

Кончив есть, Димитрий звонко рыгнул и, отодвигая забросанную обглоданными костями тарелку, взглянул на гостей. Жена прибрала посуду, набила мужу трубку и, храня покорное молчание, притаилась в углу.

— Как, Губон? Пойдут ли? — спросил Димитрий, заглядывая шаману в глаза.

— Все пойдут, — коротко ответил шаман.

— Ты сказал им, Губон, что те, кто не пойдет, должны сейчас же платить долги мне, Димитрию? Сказал, что тех, кто не заплатит, будут гноить в тюрьме?

— Сказал. — Шаман затянулся и, выбрасывая дымный фонтан к полукруглому войлоку потолка, бесстрастно прибавил: — И также то, что после смерти таких будет гноить Агу-бог.

Алексейс ерзнул на своем месте.

— Надо, надо итти! — быстро заговорил он. — И скорее итти. За мной много, ох как много долгов! Я могу заплатить их, что эти налоги для моего богатства. Но только глупый платит, когда можно не платить!

Димитрий засмеялся жирно и сладко. Огниво, которым он разжигал трубку, заплясало в руке.

— Ты очень прав, Алексейс, — давясь дымом и хохотом, вымолвил он. — Лучше не платить. Но разве ты не знаешь, что скоро за твоим алымом приедут комиссэрен. Вместо недоимки они возьмут тебя.

— И тебя тоже, — отрезал Алексейс. — Или ты уже забыл? Где молодой Карном? Чья пуля вчера ночью отправила его к богу Миколке?

— К богу-Агу! — холодно поправил шаман.

Димитрий перестал смеяться. Затянутые салом глазки нервно сузились. Он помолчал и ответил раздумчиво:

— Да, надо итти. И скорей. Мы пойдем той стороной, где садится солнце и где нет русских сел. А дальше будет большой лес.