Евгений Витковский - Против энтропии (Статьи о литературе) Страница 90

Все, что пишет об Иванове Берберова в "Курсиве", так жестоко и достоверно на вид, что хочется поверить тексту как документу. А ведь в иных местах текст этот документом просто не может быть, проследите в книге абзац, начинающийся словами "Последняя стадия его началась в Иере..." Этого Берберова не видели, не могла видеть, ибо жила в Америке. Иванов умирал от тяжелейшего сердечно-сосудистого заболевания, Одоевцева от него не отходила, приезжали Померанцев и Адамович, и, как ни были страшны последние дни поэта, он все же находил в себе силы диктовать последние стихотворения "Посмертного дневника", — значит, слова Берберовой о том, что смерть "оказалась для него спасением, пришедшим слишком поздно", не более чем беллетристика. Георгий Иванов литературный персонаж на глазах читателя мгновенно отслаивается от своего исторического прообраза и мифологизируется. Пример с Георгием Ивановым самый простой, но не единственный

"Ты же уцелела!" — кричит у Берберовой племянница последней жены Ходасевич, Ольги Марголиной. Для чего-нибудь же ты уцелела?" И следом, в скобках, появляется у Берберовой фраза, которую нужно привести немедленно, курсивом, а не в скобках, как в самом тексте: "В одну десятую доли секунды не мелькнула ли во мне тогда мысль написать эту книгу? Не знаю. Может быть".

Георгий Иванов и Ходасевич остались бы великими поэтами и без "Петербургских зим" и "Некрополя". Более чем девяносто два года жизни отпустил Господь на земле Нине Николаевне Берберовой именно для того, чтобы она написала "эту книгу" "Курсив мой". Не напиши она "этой книги" жизнь была бы не выкуплена у Бога, никакими беллетризованнымн биографиями, второстепенными стихами, "малой прозой" а-ля парижский Зощенко и даже никакими исследованиями русского масонства. К счастью, книга написана и известна всему миру.

О том, зачем и, в частности, как возникла эта книга, лучше Берберовой не сказал никто, ее и процитирую:

"И вот я теперь не сажаю деревьев, не вожусь с пчелами, не окапываю клубнику. Я пишу сагу о своей жизни, о себе самой, в которой я вольна делать, что хочу, открывать тайны и хранить их для себя, говорить о себе, говорить о других, не говорить ни о чем, остановиться на любой точке, закрыть эту тетрадь, забыть о ней, спрятать ее подальше. <...> Я беру на себя одну всю ответственность за шестьсот написанных страниц и за шестьсот ненаписанных, за все признания, за все умолчания. За речь и за паузы. Все, что здесь пишется, пишется по двум законам, которые я признала и которым следую: первый: раскрой себя до конца, и второй: утаи свою жизнь для себя одной".

Если дантовская "середина пути нашей жизни" — тридцать пять лет, если по человеческой мерке срок жизни семьдесят лет, то, создавая свою книгу на седьмом десятке, Нина Николаевна Берберова сознательно подводила итог жизненному опыту, ставила на жизни точку; если дальше все пошло иначе, то при чтении "Курсива" это не должно вводить читателя в заблуждение и бросать на него тень последующего берберовского творчества ("Железная женщина", 1981; "Люди и ложи", 1986, и т.д.). В "Курсиве" Берберова спокойно сообщает, что так и не издала отдельной книгой свои стихотворения, "и думаю хорошо сделала" (пишет она), — но сборник, тем не менее, издан был: через пятнадцать лет после выхода в свет первой — английской — версии "Курсива", когда и в СССР, и в США пошла такая мода на "все берберовское", что даже неловко за виновницу. Когда хоронили Жаклин Онассис-Кеннеди, женщину, скажем мягко, не обиженную прижизненной известностью, то в некрологах неизбежно упоминалось, как, отдав последние годы жизни работе издательского редактора, вдова убитого президента совершила открытие и сделала американскому читателю бесценный подарок, а именно: издала по-английски раннюю художественную прозу Берберовой. Что уж говорить о примерах менее ярких. Однако же homo credens, человек верующий, неизбежно задумается — не потому ли дано было Берберовой к "дантовским" семидесяти годам дополнительных двадцать с лишним, при том деятельных и творческих, что своим "Курсивом" она дала литературе некий импульс, внесший в нее новый смысл и связавший ткань времен, ибо если русская литература не всегда богоугодна, то всегда она, в высоких своих проявлениях, угодна Богу.

Нина Николаевна Берберова родилась 8 августа (26 июля) 1901 года в Саша-Петербурге; отец ее. Николай Иванович, был старинного армянского рода, столетиями жившего в Нахичевани; мать, Наталия Ивановна, урожденная Караулова, была русейшего из русейших тверского помещичьего рода; о детстве своем Берберова самым подробным образом рассказывает в "Курсиве", и нет смысла повторяться. Однако мощь характеров двух древних родов, русского и армянского, перешла в самой Нине Николаевне в какое-то третье качество. От армянской крови в ней было, думается, присущее этому, по преимуществу рассеянному народу умение адаптироваться к каждой новой стране и новому обществу, да и чисто житейская выносливость — оттуда же; впрочем, последнею и в русском характере — сверх всякой меры. Но по-армянски, как Берберова сама пишет в "Курсиве", она знала лишь две буквы, вышитые на скатерти в родительском доме, да благословил ее по-армянски католикос, в этом доме побывавший. И только. Во всем остальном Нина Николаевна принадлежала России. Хотя и родились они с В.В.Набоковым на одной и той же санкт-петербургской улице — с разницей в двадцать восемь месяцев, — делить себя надвое Берберова нигде и никогда не хотела: как не отдала полжизни Армении, так не отдала полжизни ни Франции, ни Америке — лишь авторизовала переводы своих произведений на английский. Словом, это была русская женщина (только не надо поминать Некрасова: достоинства русской женщины отнюдь не ограничиваются конями, горящими избами и походами на медведя в одиночку с рогатиной).

О "половинчатости" своей жизни Берберова сказала удивительные слова которые, пожалуй, не могли быть найдены раньше времени написания "Курсива": "Я давно уже не чувствую себя состоящей из двух половинок, я физически ощущаю, как по мне проходит не разрез, но шов. Что я сама есть шов. Что этим швом, пока я жива, что-то сошлось во мне, что-то спаялось, что я-то и есть в природе один из примеров спайки, соединения, слияния, гармонизации, что я живу недаром, но есть смысл в том, что я такая, какая есть: один из феноменов синтеза в мире антитез. Я несу, как дар судьбы, то обстоятельство, что две крови русская, северная, и армянская, южная, слились во мне.. " Этот странноватый образ "шва" необходимо все время помнить при чтении книги, и еще больше думая о ней. Ибо "Курсив" тоже шов, которым восстановлена связь времен через огромный отрезок XX века, пролегший вчуже от России, в эмиграции. Но восстановлен для нас, читателей. Побывав в 1989 году в СССР, Берберова вернулась домой, в США, в Принстон, откуда незадолго до смерти переехала в Филадельфию. К этому времени она уже написала все свои главные книги, да и все неглавные. Америка (и кто угодно другой) может эти книги читать. Но написаны они для России и для нас, для людей девяностых годов, а быть может, даже в еще большей степени — для тех, кто придет потом.

Жизнь вела Нину Берберову в литературу через поэзию; это, кажется, вообще неизбежно; как убедительно доказал В. Марков[2.00], участи этой не миновал, похоже, ни один русский писатель. Но Берберову жизнь вела в поэзию определенную, а именно в петербургскую, и не случайно ее классной надзирательницей была Татьяна Адамович, сестра поэта Георгия Адамовича и мать Ореста Николаевича Высоцкого, сына Николая Гумилева. Знак Гумилева загорелся и над жизнью Берберовой, о чем она вполне подробно рассказывает; судя по всему, Нина Николаевна, двадцатилетняя красавица кавказского типа, была в августе 1921 года едва ли не последним его увлечением, так жутко оборвавшимся вместе с жизнью поэта. Блок коснулся ее руки, мелькнули остальные тени "петербургских зим" Сологуб, Ахматова, а чего стоит один только бессмертный образ Мариэтты Шагинян, задумчиво бредущей под окнами, "прижав к груди огромную кость, имевшую такой вид, будто ее уже кто-то обглодал"; наконец, Лиля Наппельбаум, кажется, последняя из подруг детства Берберовой, с которой Нине Николаевне довелось повидаться во время ее приезда в СССР в 1989 году. Далеко не всем отведено хоть сколько-то места на страницах "Курсива" потому что это книга субъективная. Но о том, что от Гумилева Берберова ничего не приняла и не могла принять, она в "Курсиве" говорит; в частности, не приняла она его поэтику; не приняла она, впрочем, и поэтику Ходасевича, — быть может, потому, что поэзия вообще была в жизни не ее делом. Хотя из истории литературы ее стихи не вынешь, и в любой антологии поэзии русской эмиграции они непременны.

Между прочим Берберова упоминает о своей единственной публикации до отъезда из России — о стихотворении, напечатанном в петербургском сборнике "Ушкуйники" в феврале 1922 года, — в рассуждении о том, как важно было для русских писателей (читай — поэтов) в русском Париже двадцатых и тридцатых годов иметь еще российские публикации: этим мерялось, сколько и какой России удалось прихватить на подошвы перед тем, как попасть в эмиграцию. Эта причастность к покинутой России ценилась высоко, часто преувеличивалась. В письме Георгия Адамовича Михаилу Кантору (лето 1935 года) — речь о составлявшейся тогда первой антологии эмигрантской поэзии "Якорь", где поэты были распределены по разделам и в первый входили "ветераны", находим следующую строку: "Не ветеран ли Берберова? Справились бы Вы у нее но телефону".[2.01] В вопросе этом ни грана иронии, Адамович действительно хотел узнать в какой раздел относить Берберову, причислить ли к молодым парижским поэтам или же, все-таки, отнести к ветеранам. Так что известность в русской среде у Берберовой по пьесам, по печатавшимся в "Последних новостях" "Биянкурским праздникам" — действительно была, и наверняка существовали и та мадам-меценатка, что совала ей незаметно банку консервов, и те ломовые извозчики-меценаты, что не соглашались взять с нее на чай при перевозе мебели. И все же это была известность как бы авансом: перспектива времени не прямая и не обратная — она всегда кривая. Главным фактом литературного бытия Нины Берберовой в двадцатые годы был все-таки тот, что покинула она Россию как жена Владислава Ходасевича — неважно, венчанная или невенчанная, и ушла от него навсегда лишь в 1932 году: "сварила борщ на три дня и перештопала все носки, а потом уехала". Отношения, впрочем, омывались очень дружескими до самой смерти Ходасевича, а с вдовой Ходасевича, Ольгой Марголиной, вплоть до ее ареста в 1942 году. Даже Георгий Иванов, тяжко хворая застарелой ненавистью к Ходасевичу, не смел тронуть его имя в разговоре с довольно близкой ему Берберовой ни при жизни Ходасевича, ни после его смерти. Посвященные Ходасевичу страницы неизбежно одни из самых ценных в книге. Кого из великих писателей XX века знала Берберова лучше, чем собственного мужа?