Иосиф Гуммер - Это было в Калаче

Это было в Калаче

ПИРОЖКИ С ЧЕЧЕВИЦЕЙ

В это воскресное утро он стоял на центральной городской площади, возле трамвайной остановки. Вот-вот появятся девчата с деревянными ящиками, зазвенят голоса: «Кому пирожки? Горячие, с чечевицей!» Иван любил пирожки с чечевицей. Он еще раз пересчитал деньги: вот эти, в правом кармане, — на пирожки, а в левом — на кино. А вдруг газировки захочется? Иван вздохнул и переложил рубль из одного кармана в другой.

Появились продавщицы, все кругом наполнилось аппетитным запахом, но Иван пирожков не покупал: ждал Валю. Из-за нее он, собственно, и стоял возле трамвайной остановки. Из ремесленного училища уехал рано, позавтракать не успел, но пирожки хотел купить только у Вали. Почему она опаздывает? Ведь должна прийти; сама говорила, что в воскресенье работает с утра.

Иван сел на скамейку. Хорошая девушка эта Валя! И как он мог так опростоволоситься в тот вечер, когда познакомился с ней.

Это было совсем недавно. Иван с дружком нагладили брюки и белые рубашки, долго возились с непокорными вихрами, обильно смачивая их водой и нещадно теребя расческой… Наконец, управились, но билетов в кассе цирка уже не было. Огорченные ребята сидели на скамейке в городском саду и с тоской смотрели на брезентовый купол, из-под которого доносились звуки музыки, смех зрителей, аплодисменты.

— Ты во всем виноват, — сказал Петька Ивану Цыганкову. — И, надо же было тебе упасть с турника. А тут еще докторша: ах, рука! ах, две недели теперь ее не согнешь!..

Иван потрогал бинт на локте и промолчал. В самом деле, кто его просил лезть к физруку с просьбой: дайте я «скобку» сделаю. Вот и нахвастал: шлепнулся так, что до сих пор рука словно чужая. И вдобавок ко всему — в цирк не попали.

На другой конец скамейки сели две девчонки. Петька покосился на них и подмигнул приятелю: «Разыграем?» Потом Петька негромко, но так, чтобы слышали соседки, проговорил:

— Завидуешь, теперь, Ваня, тем, кто на арене аплодисменты зарабатывает? Что поделаешь! Если бы ты сегодня на репетиции не ушиб руку, и мы бы не бездельничали. А теперь считай, что гастроли здесь пропали. Пока войдешь в норму, и в Горький возвращаться пора. В лучшем случае только дня четыре поработаем на арене.

Клюнуло: девчата с интересом прислушались. А Петьке этого и надо было, он продолжал тем же самоуверенным тоном:

— Афиши я распорядился не расклеивать. Вот заживет рука, тогда другое дело.

— А вы цирковые артисты? — спросила одна из девушек.

Иван покосился на нее, девушка ему понравилась. Ей лет шестнадцать, не больше. Невысокая, плотная, подстриженная под мальчишку. А глаза серые, озорные.

— Братья Корольковы. Партерные акробаты, — пробасил Петька. — Небрежность вот этого товарища (Иван его зовут), — и, как видите, сидим без дела.

Девушки постарались утешить друзей: если нет перелома, рука быстро заживет.

Быстро разговорились, познакомились. Ту, плотную, с озорными глазами, звали Валей, ее подругу — худенькую и чернявую — Ниной. Валя жила на площади 9 января, Нина — на Волгодонской. По дороге из горсада сначала проводили Нину, а дальше — к площади — шли втроем.

Говорил главным образом Петька. Он пространно комментировал сводки боевых действий, выдвигал собственный план молниеносного разгрома фашистов, хотя их армии в это лето 1942 года были уже у Ростова, уверял, что в военкомате решен вопрос об отправке «братьев Корольковых» в танковый экипаж, на фронт.

А Валя почему-то посмеивалась и упорно переводила разговор на цирк. Она расспрашивала, какое училище кончили «братья», в чем трудности их цирковой работы, на каком именно приеме во время репетиции повредил руку Иван. По всему чувствовалось, что она любит цирк и разбирается в таких деталях, о которых ни Петька, ни Иван даже не имели представления.

Петька изворачивался, как мог, а Иван чувствовал себя все более неловко. Несколько раз он дергал дружка за рукав, но тот продолжал врать напропалую. Наконец, уже возле площади Петька ляпнул такое, что Валя расхохоталась.

— Ладно, ребята, хватит. Лучше скажите по правде — кто вы, откуда, где учитесь.

Иван готов был провалиться сквозь землю. А Петька все еще не сдавался. Но Валя его перебила — на этот раз серьезно, без насмешки:

— Да хватит тебе, Петя. Мой отец работает бухгалтером в цирке, и я-то уж знаю, какие артисты выступают у нас.

Они подходили к трамвайной остановке. Мимо громыхнул красный вагон.

— Ванюшка, это последний! Садимся! — И Петька вскочил на подножку: «розыгрыш» явно не удался.

А Иван замешкался. Он кинулся вдогонку другу, но было уже поздно: трамвай свернул с Республиканской влево и, пересекая площадь, набрал скорость.

Валя снова рассмеялась:

— Наврал с три короба и удрал! Хорош!

Они сели на скамейку возле Валиного дома и разговорились — на этот раз без всяких привираний.

Цыганков рассказал ей, что он из Калача, учится в ремесленном училище, а дома у него осталась старая мать — Александра Дмитриевна. Учится уже больше полгода. Станет специалистом — будет помогать матери. Конечно, хотелось бы на фронт (тем более, что он совсем недалеко от родного Дона), но в армию не берут, говорят — молод.

Валя рассказала о себе. Матери у нее нет — умерла перед самой войной. Отец старенький, часто болеет. А время военное, трудное — разве проживешь только на отцовскую зарплату?

Вот и пришлось бросить школу и стать продавщицей пирожков.

Они просидели на скамейке допоздна. Трамваи уже давно не ходили. Договорившись о следующей встрече, Иван направился в сторону «Красного Октября» пешком. Всю дорогу думал о Вале.

Вот с тех-то пор он и полюбил пирожки с чечевицей…

— Кому пирожки? Горячие, с чечевицей! — звонко прозвучало рядом, и Иван даже вздрогнул. Возле скамейки, на которой он уселся, стояла Валя и озорно улыбалась.

Цыганков вскочил:

— Валя! Здравствуй! Задумался немножко… Дай-ка три… Есть что-то захотелось…

Он вынул из кармана скомканные рубли, робко протянул Вале.

— Ладно уж! С ремесленника не возьму. Бери так — сколько съешь.

Иван неловко сунул в карман фартука девушки несколько бумажек и с удовольствием проглотил два пирожка.

Странное дело! Он, такой заводила среди ребят, перед этой девушкой робел. И ведь они уже часто встречались после памятного знакомства. Но всякий раз он не знал, с чего начать разговор, на вопросы отвечал односложно.

Потом, правда, скованность проходила, и они подолгу оживленно болтали.

Так было и сегодня.

— Отец опять болеет, — говорила Валя. — Так что в кино, как условились, не пойдем.

— Жалко. А идет, знаешь, что? «Антон Иванович сердится». Веселая, говорят.

— Что поделаешь, Ваня, не могу же я больного папку оставить. Вот кончу работу и побегу…

Иван помолчал. Он еще ни разу не видел отца Вали. Она приглашала: «Зайди же к нам домой, папка хороший». А он стеснялся.

Иван решил переменить тему разговора, отвлечь Валю от мрачных мыслей.

— Ты знаешь, — сообщил он, — вчера наш мастер при всех говорит мне: из тебя, Цыганков, все-таки выйдет настоящий электрик.

— Хвастунишка! — усмехнулась Валя. — Ну какой же ты хвастунишка!

— Нет, серьезно! А еще говорит, что сейчас работать в тылу так же почетно, как воевать на фронте. Но тут он, по-моему, перегнул. Там бомбы, мины, смерть… А здесь? Ну, работаем мы, пацаны, как взрослые. Ведь мужиков на заводе, знаешь, как мало осталось? Женщины да ремесленники работают. А все-таки на фронт бы!..

Иван мечтательно вздохнул.

— Эх ты! На фронт!..

— А что ты думаешь? Я бы, знаешь!.. Я бы не хуже других!

Иван постеснялся сказать, как бы храбро он там сражался (опять назовет хвастунишкой), и перевел разговор на другое:

— Сводку сегодня читала?

— Нет.

— Немцы снова перешли в наступление. На этот раз на юге. Но разве из сводки поймешь, как там дела у наших? «Наши войска в таком-то направлении ведут ожесточенные бои…» Лучше бы сказали, а далеко ли немцы, скажем, от Ростова, от Калача…

— А ночью сегодня фашисты опять на город бомбы сбрасывали…

Они немного помолчали, а потом Валя тихо спросила:

— Как думаешь, Ваня, немцы будут в нашем городе?

— Что ты! Ни за что!

— Я это к тому говорю — куда мне тогда с больным папкой деваться?

— Не бойся, Валя!

НА ЗАВОДЕ

— Вставай, братец Корольков! — Петька Синицын ухмылялся во весь рот и тормошил спящего Цыганкова. — Вставай, говорю. На завод пора.

Иван с трудом раскрыл тяжелые веки. Вчера он опять вернулся поздно, и вставать очень не хотелось. Но порядок есть порядок, и нарушать его нельзя.