Максим Цхай - Вышибая двери Страница 10

Куруш пригласил меня на свой следующий бой. О противнике говорит в типичной самоуверенной боксерской манере: «В нем полно дырок. Я его во втором раунде положу». Часто он приходит на работу сразу после тренировки, принося с собой сумку с еще влажными перчатками. Я пробовал с ним боксировать. Куруш долго не соглашался. «Лучше не надо», — повторял он, но я настаивал. Наконец, вытребовав себе кучу привилегий («чур, тебе сильно бить нельзя, и джебом тоже, и вообще, давай так: я нападаю, а ты защищаешься»), я натянул перчатки на кулаки и угрожающе запрыгал вокруг Куруша.

Посмеиваясь, он легко уклонился от всех атак, а когда я, хвастая своим непробиваемым корпусом (это действительно так, в живот меня бить бесполезно даже ногой), предложил ему контратаковать, он быстрым сдвоенным ударом отправил меня в технический нокаут. Первый удар пришелся в мой непробиваемый живот. Второй — легкий апперкот той же рукой — попал мне точно в подбородок. В голове заиграла нежная музыка. Я не хотел сдаваться. Я просто сел на пол, потому что ноги подкосились. Хорошо, что мы были вдвоем в раздевалке и этого никто не видел.

Я расстроился. Стянул перчатки и пошел к бармену, чтобы он мне сделал какую‑нибудь утешающую смесь. А Куруш, снова смущаясь, похлопал меня по плечу и чуть виновато сказал, что ему известно место на животе, которое пробивается у всех: там проходит нерв, и рука противника автоматически дергается вниз, открывая подбородок.

Добрый, деликатный человек. Нет там такого нерва. Просто рука у него как копыто у лошади. Еще никогда меня не лягал под дых конь, но теперь я имею об этом некоторое представление.

Вот такой чудесный персонаж появился у нас в танцхаусе. Мы сдружились. Лелею мечту, что, когда он займет место Кличко, я буду обмахивать его полотенцем между раундами. Может быть, он даст мне померить свой чемпионский пояс по версии WBA. Я даже знаю, какая у Куруша будет улыбка, когда рефери поднимет его руку, объявляя миру имя нового чемпиона.

Вытолкал из танцхауса извращенца. Здоровенный белобрысый немец в узких очках. С виду вполне нормальный. Два месяца назад я его поймал в женском туалете, вытащил на улицу и сказал, что не хочу больше видеть. Он согласился и исчез. А вчера, как джинн, появился опять. Приперся и завел дискуссию. Мол, имеет ли хороший немецкий человек, который иногда заходит в женский туалет по ошибке, право выпить кружку пива в баре и съесть отбивную с горошком в кафе, принадлежащих немецкому же танцхаусу? Я попросил его подождать, пока вернутся с обхода мои лелики с болеками. Мы, дескать, решим вопрос о его допуске вместе. Он на время утих и, закурив сигаретку, стал ждать моих парней.

Когда вернулись из танцзала Анри и Йозеф, извращенец снова в полемическом задоре сунулся к двери. Но я его остановил и показал ребятам, сообщив, что этот субъект получил от меня запрет на вход навсегда и, если его кто‑нибудь пропустит, это будет непростительной ошибкой. Лелики изучающе наклонились к его оторопевшей физиономии и послушно закивали коротко стриженными головами.

Немец от такого коварства взбесился. Вцепился в дверь обеими руками. Обычно при таком раскладе я тяну дверь на себя, пока не щелкнет замок, но в этот раз номер у меня не прошел. «Онанисты — народ плечистый!» — это оказалось чистой правдой. Анри и Йозеф уставились на меня. Акела промахиваться не должен. Я сказал, что справлюсь сам, и резко отпустил дверь. Придурок потерял равновесие, я толкнул его, и он отлетел метров на пять.

Лелики и болеки это видели, что важно. Не сбавляя темпа, я пошел на деморализованного падением противника, и он, спешно поднявшись, ударился было в бегство. Однако у самого лестничного пролета остановился и стал орать что‑то насчет распоясавшихся иностранцев. Дескать, неонаци скоро найдут на них управу. Вдохновившись своей речью, он решил со мной побороться. Но я бороться не стал, тем более что сзади уже подбегал верзила Анри и мне надо было успеть справиться собственноручно. Я быстро пережал белобрысому кадык, он инстинктивно отпустил мою куртку и тут же снова получил толчок в грудь, от которого упал и подниматься уже не торопился. Я махнул Анри рукой, чтобы он возвращался, и, брезгливо вытирая кулаки салфеткой, сам вернулся в танцхаус. Никаких следов на теле потерпевшего. Никаких потерь со стороны личного состава. Но на душе было скверно. Победа над обычным местным немцем ничего не стоит, а особенно была неприятна явная показушность момента. Впрочем, ничего не поделаешь. Новенькие должны знать, что их шеф может работать не только головой.

И все‑таки…

В противостоянии всегда интересно и ценно преодоление самого себя, а не противника. Когда разрешил с помощью мозга сложную ситуацию, когда скрутил действительно опасного дебошира, тогда чувствуешь настоящее удовлетворение. А так… С другой стороны, если с таким кабаном не сразу справился я, то что сделает девчонка, которую раздроченный восьмидесятикилограммовый урод встретит в туалетной кабинке?

Так ему и надо. Не читать же проповеди для извращенцев и маньяков. К ногтю их. И крест на пузо.

И все‑таки… все‑таки…

В любой момент могут вызвать в танцхаус.

Али снова напился вдребезги и устроил грандиозную драку, в которой участвовали одиннадцать человек с одной стороны и еще пятеро с другой. Учитывая, что первые были гости–африканцы из Линабурга, а вторые — турки, драка оказалась весьма кровавой. Али разбил стакан и, сделав «звездочку», первым делом по ошибке распорол запястье своему же приятелю. Этот бык в драке не разбирает ни своих, ни чужих. Туалет был забрызган кровью так, что на стенах словно появились багровые граффити. С помощью всего персонала танцхауса турок выперли за дверь, за ними ломанулись африканцы, облепили застрявшего в дверях Али, как бандерлоги медведя Балу, и бойня продолжилась на автостоянке. Секьюрити заперли двери на замок системы «Panik». Ян вызвал полицию. Приехали четыре вагена терминаторов с собаками, и терминаторы стали методично, не выясняя, где черный, где турок, косить дерущихся дубинами и топтать сапогами. Али снес шлагбаум и успел треснуть им, как оглоблей, по полицейской машине. Бармен видел, что ему врезали дубинкой ниже уха, дали пинка в лицо, и только после этого он слегка смутился. Полицейские всех погрузили в вагены и разъехались. На автостоянке остались лужи крови и куски порванной одежды.

Дискотека в очередной раз попала в газеты. Еще бы! Али грозит срок. Он уже отсидел три года за драку, поэтому на милосердие немецких законов ему рассчитывать не приходится. Жаль. Честное слово, он неплохой парень — эдакий Портос в турецком варианте. Впрочем, отношение к нам самим — частая причина ошибочного восприятия. Хорошо к нам относится человек — значит, хороший, плохо — значит, плохой. Ян просил меня быть наготове, так как сел Али или нет — неизвестно, но хаусфербот он уже на три месяца получил. Однако об этом еще не знает. Если его тормознет незнакомый секьюрити на пороге, Али, особенно если он уже подшофе, снова устроит драку. И снова приедет полиция. И снова газетные заголовки. Единственные люди, с которыми Али вступает в переговоры, — это я и Ян. Поэтому Анри дано указание при появлении Али набрать мой номер телефона и сказать турку: «С вами хочет поговорить Макс». Звонить себе я разрешил до трех часов ночи.

Завтра среда, на смене Дирк и Йозеф, но я все равно поеду в танцхаус. Опять поджидать этого дебошира с его собутыльниками. На меня он руки не поднимет. И не потому, что боится (никого он не боится), а потому, что часто в мое дежурство, выпив несколько литров пива и догнавшись «Ягер–майстером», плачет у меня на плече, периодически поднимает свою кудлатую голову и, преданно заглядывая в глаза, спрашивает: «Отчего ты, Макс, такой хороший человек?» Значит, всё, дошел до кондиции. Пора, Али, тебе домой. Он не сопротивляется и только, пока я незаметно направляю его к выходу, кричит, распаляясь: «Ты мой друг! Ты мой брат!» — и заканчивает уже в закрывающуюся дверь: «Ты мой папа!» Так как это повторяется каждый раз, я уверен, что и сейчас у него сработает рефлекс. И вообще — «Бен сендем бююгим!»

Сколько себя помню, всегда любил детей. Маленьких, но не совсем. Лет пяти–шести. Они искренние, забавные, уже соображают для хорошего, а для плохого еще мозгов не хватает. А может быть, их пока еще сильно не обидели. И дети меня любили. Теперь нет. И все из‑за работы. Как может любить малыш «бешеного японца»? Так меня зовет — за глаза, естественно, — некоторая часть публики танцхауса. А что делать? Работа такая. Зато я кумир всех пацанов–школьников…

Когда‑то давно на день рождения моей младшей сестры пришли ее подружки. Тоне исполнилось тогда восемь лет. А мне было шестнадцать. Тоня мной гордилась — не у всех есть настоящий старший брат — и привела за руку знакомиться с девочками. Сперва все было чинно, мы по–взрослому пили чай, и я, важно надувая щеки, отвечал на вопросы. Но через час мы уже бесились, кидаясь подушками, да так, что застучали соседи снизу.