Илья Эренбург - Летопись мужества Страница 10

Я хочу сейчас окинуть взглядом не линию фронта с ее загадочными изгибами, но нашу страну.

Прошло пятнадцать недель. Мы много пережили. Цветущие области превратились в пустыню. Не узнать теперь городов — они замаскировались. Не узнать друзей в военной форме. Наше сопротивление изумило мир. Немецкие газеты должны ежедневно объяснять своим читателям, почему поход на Москву не похож на другие походы.

Я много ездил, видел фронт и тыл. Каждый день я встречаюсь с разными людьми: с командирами и бойцами, с учеными и с рабочими, с писателями и с колхозниками, с героями и с обывателями. Я хочу беспристрастно, на час отрешившись от гнева и веры, рассказать о существе нашего сопротивления.

Большой русский поэт Тютчев сто лет тому назад писал: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» История нашего народа полна для чужестранца темнотами.

В глубине дремучих лесов люди когда-то создавали дивные города и храмы, гармоничные и светлые, как древняя Эллада. Среди суровых морозов родилась солнечная поэзия Пушкина. В эпоху мрачного изуверства самодержцев русская интеллигенция была передовой. В начале этого века у наших крестьян еще были курные избы и лучины. Но Россия тогда правила передовыми умами человечества: мир ждал, что скажет Толстой.

Я знаю, на что способен русский народ. В 1919 году я видал, как люди толкали руками вагоны — не было паровозов. В 1932 году я видал, как в сибирской тайге строили Кузнецкий завод. Это было настоящей войной: с землянками и с героями, с лишениями и с мучениками.

Война для нашего народа не вскрик, но долгая и тягучая песня. Мы столько мучились, чтобы сменить лапти на сапоги. Мы так гордились электрическими лампочками в деревне.

Но вот настал час, и как смутное атавистическое видение встала перед народом война, ее темь, ее прощания на вокзалах, ее бессонница, ее окопы. Не лишения могут запугать этот народ.

Русский народ никогда не был националистом… Мы не чванливы по природе. Война у нас доходила до сознания народа только как защита своей земли. Так было при Наполеоне. Так случилось и теперь.

Жизнь каждого изменилась. Старухи вяжут и, зевая, кряхтят: «Кажется, фугаска…» Они ковыляют по улицам среди грохота зениток. Они боятся мышей и сквозняка, но не бомб. Дети, играя, тушат зажигалки. Когда воздушная тревога прерывает спектакль, зрители возмущены: они хотят знать, что случилось с героиней — полюбила она героя или нет.

Множество людей ночуют на заводах, в учреждениях, на складах: одни потому, что они так отчаянно работают, что грех потерять два часа на передвижение, другие потому, что они стерегут добро, не хотят на минуту оставить станок или цейхгауз. Это странная жизнь, полусон, военный бивуак. Но пойдите в театр, — все принарядились, и не узнать в балетомане, восхищенном «пуантами», инженера, который спит по три часа в сутки на складной кровати в цеху.

Под бомбами железнодорожники сцепляют вагоны, грузят снаряды, ведут поезда сквозь темные осенние ночи. Когда падают бомбы, люди ругаются, отряхиваются и продолжают работу.

Поговорите с железнодорожником. Он поворчит, что нет его любимого сорта папирос, что ночи холодные, что ему не нравится музыка радиопередач. А это — настоящий герой. Он спас позавчера четыре вагона со снарядами. Только тоскливый вздох расскажет о том, что он не знает, где его семья, — он из Киева…

Что такое партизаны? Обыкновенные русские люди. Их борьба органична — так сопротивляется земля. В ней враги завязают. Через линию фронта каждый день переходят люди. Ползут, чтобы сообщить, где батарея или аэродром противника. Приходят глубокие старики, смутно бормочут: «Там у немца самолеты…» Приходят дети с чертежами.

Я видал старуху. Ее муж повторил подвиг Ивана Сусанина — завел немецкий отряд в болото и там свистом стал звать партизан. Старика немцы застрелили. Про его смерть рассказывала жена: печально, но спокойно, как о неизбежном горе.

Генерал Еременко поздравлял бойца, который вышел из окружения, застрелив при этом шесть немцев. Боец ему ответил: «Товарищ генерал, я должен был пробраться — у меня было донесение товарищу лейтенанту…»

Расчет зенитной батареи чествуют: сбили семнадцать самолетов. Люди просят: «Поспать бы часа три. Потом собьем восемнадцатый…»

Когда отряд Красной Армии входит в деревню, крестьяне несут все: сало, мед, сметану. Я хотел заплатить одной крестьянке за яйца. Она сказала: «Не возьму. Моего кто-нибудь тоже накормит…»

Немцы надеялись вызвать гражданскую войну. Но стерлись все грани между большевиками и беспартийными, между верующими и марксистами: одни защищают время, другие пространство, но и время и пространство — это родина, это земля, это такая-то высота, такой-то рубеж, такое-то селение. За Красную Армию молятся в старых церквах, купола которых затемнены, чтобы не служить приманкой немецким летчикам. За Красную Армию молятся муфтии и раввины. Для старых бабок в деревне Гитлер — это антихрист. Для молодого астронома, шорца, отец которого верил в колдовство и отдавал последнюю овцу шаману, Гитлер — это тьма.

Миллионы людей только-только начинали жить. Это были их первые книги, первые театры, первое счастье. Грохот взрыва отдался далеко окрест: взлетела вверх плотина Днепрогэса. Все отдать, только не быть рабами немцев!

И вот идут в темноте новые эшелоны. Люди под пулеметным огнем копают картошку. Гибнут, но спасают мешок с мукой. Гибнут, но спасают ребенка. Старые люди маршируют с винтовками, жмурятся, хотят быть снайперами. Девушки на высоких каблучках деловито спрашивают, как кидать зажигательные бутылки. Бойцы на фронте в свободные минуты изучают тактику. Между двумя атаками поэты на позициях читают стихи бойцам. В темноте блиндажей рождаются народные полководцы. Стали пресными все слова. Люди доверяют только оружию. Никто не считает жертв. Никто не говорит о лишениях. Народ стал героем, и народ, как рядовой боец, не понимает, что он — герой.

Мы знаем, что немцы глубоко врезались в нашу землю. Мы сумеем пережить дурные сводки. Мы знаем, что хорошие сводки впереди. Мы не тешимся иллюзиями, мы не воюем на ходулях.

Рассказы о доблести наших людей скромны, даже серы. Для литературы это плохо: подвиг летчика, пошедшего на таран, излагается так, как будто речь идет о рыбной ловле. Но для победы это замечательно: нельзя быть героями только по праздникам, победит тот народ, для которого героизм — будни.

10 октября 1941 года

Москва — город моего детства. Я хорошо помню Москву прошлого века. Я вырос в тихом Хамовническом переулке. Зимой он был загроможден сугробами. Летом из палисадника выглядывала душистая сирень. В соседнем доме жил старик. Когда он проходил сутулясь, городовой на углу переулка подозрительно хмурился. А студенты и рабочие часто заходили в наш переулок, пели «Марсельезу», что-то кричали перед соседним домом: они приветствовали Льва Толстого. Это была сонная, деревянная уютная Москва с извозчиками, с чайными, с садами.

Я помню баррикады в 1905 году — я был мальчишкой, я помогал — таскал мешки… Я помню бои в семнадцатом. Все это мне кажется далекой стариной.

Москва менялась с каждым годом. Вырастали новые кварталы. Зимой снег жгли, как покойника. Автомобиль сменил санки. Обозначились новые площади. Дома переезжали, как люди, улицы путешествовали. Город казался гигантской стройкой. Его заселяла молодежь, и только воробьи казались мне старожилами, сверстниками моего детства.

Я знал Москву в горе и в счастье, в лени и в лихорадке. Она сохранила свою душу — не дома, не уклад жизни, но особую повадку, речь с развалкой, добродушие, мечтательность, пестроту. Она не похожа ни на один город. Прежде говорили о ней «огромная деревня». Я скажу «маленький материк» — отдельный, особый мир.

Вот узнала Москва еще одно испытание. За нее теперь идут страшные бои. Если пройти по московским улицам, ничего не заметишь: они выглядят, как всегда. Те же переполненные трамваи и троллейбусы, те же театральные афиши на стенах, те же женщины с кошелками. Но лица стали другими: глаза печальней и строже, реже улыбки. Есть старая поговорка: «Москва слезам не верит». Москва верит только делу — не словам, не жестам, даже не слезам.

В первые недели войны Москва многого не понимала. Тогда были слезы на глазах. Тогда были женщины, которые суетились, куда-то тащили узелки с добром, тогда были тревожные вопросы. Не то теперь: Москва, как многие люди, может волноваться перед опасностью. Но когда опасность настает, Москва становится спокойной.

Вчера я был на военном заводе. Я видел почерневшие от усталости лица: работают сколько могут. По нескольку суток не уходят с завода. Каждая женщина понимает, что она сражается, как ее муж или брат у Вязьмы сражается за Москву. Она знает, что именно она изготовляет. Чуть усмехаясь, говорит: «Для фашиста…» Это не жестокость, это скрытая и потому вдвойне страстная любовь: защитить Москву. Когда над кварталом, где находится завод, стоит жужжание моторов, когда грохот станков покрывают зенитки и тот свист, который стал языком, понятным в Москве, как в Лондоне, — ни на одну минуту не останавливается работа. Я спросил одну работницу, сколько она спит, она глухо ответила: «Грех теперь спать. Я что же — сплю, а они — на фронте?..» От работы отрываются только для военных занятий. Как друга, рассматривают пулемет — доверчиво, внимательно, ласково.