Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века Страница 109

Дополнительным фактом, связывающим воедино имена Ходасевича, Мандельштама и Нельдихена, становится специальное стихотворение Нельдихена «Ум и глупость». помеченное 1927 годом и являющееся очевидным ответом на воспоминания Ходасевича в первом их варианте:

Делец зовет глупостью непрактичность романтика,Новаторствующий иронизирует по поводу пушкиниста,Глупый всегда ошибется в подлинно умном... [877]

8. «Renouveau»

Работа об Обществе друзей Гафиза, растянувшаяся на долгие годы[878], тем не менее до сих пор провоцирует разнообразные наблюдения и выводы, одно из которых мы рискнем предложить читателям.

Сергей Ауслендер заканчивал свой рассказ «Записки Ганимеда» (в прикровенной форме описывавший заседания гафизитов) словами: «Я надеюсь, что обширные изыскания, которые я предпринял, позволят мне со временем дать более точные и подробные сведения об этом обществе, некоторое здесь мы находим только первые робкие намеки»[879].

Одно из этих сведений относится к сфере явно значимых прозвищ участников, которые ранее представлялись как ориентированные прежде всего на античную и мусульманскую культуру, а также на европейскую литературу XVIII — начала XIX веков, причем в некоторых происходило совмещение и того и другого (как, скажем, имя Диотима, проецировавшееся одновременно и на Платона, и на Гельдерлина). Но были некоторые прозвища, которые вообще не поддавались какой-либо культурологической расшифровке, и к ним казалось принадлежащим «Renouveau» (то есть «Обновление»), которым среди гафизитов был означен Вальтер Федорович Нувель. Он же именовался Петронием и Корсаром, и при таком обширном наборе имен французское казалось просто работающим в своем прямом, самом обычном значении. Значение это же не раз обыгрывалось в письмах как самого Нувеля, так и его друзей, потому необходимость проводить дальнейшие разыскания не была очевидной.

Однако читая выпущенное параллельно на французском и русском языках собрание сочинений С. Малларме, мы столкнулись с источником, который определяет происхождение прозвища со стопроцентной точностью.

Известно, что для Вяч. Иванова, который играл решающую роль в организации и внешнем оформлении «гафизитства», Малларме вовсе не был безразличен, поскольку являлся тем полюсом символизма, который в наибольшей степени противопоставлялся собственному, ивановскому. В статье «О поэзии Иннокентия Анненского» он с предельной отчетливостью формулировал различие между символизмом ассоциативным (к которому относил и Малларме, и Анненского) и собственным, «реалистическим». Понятно, что Малларме для Иванова был не пустым именем, а вполне конкретной поэтической фигурой. В этом случае сонет, так и называющийся «Renouveau», вошедший в главную книгу стихов французского поэта, вряд ли мог пройти мимо его внимания. В этом сонете Малларме не просто развивает тему весеннего обновления, но теснейшим образом сплетает ее с мотивами болезненности, усталости и — прежде всего — того творческого бесплодия, которое не без основания увидел здесь автор вступительной статьи к тому[880].

Именно эти качества, насколько нам известно, и были определяющими для всего облика В.Ф. Нувеля. В письмах к Кузмину он постоянно жалуется на преждевременную старость, усталость, болезни и пр., а неспособность к творчеству (при тонком понимании искусства, оригинальности суждений и даже провоцировании друзей на творчество) отмечалась едва ли не всеми, кто сколько-нибудь близко знал его. И в наиболее близкой ему музыке, и в философии, и в литературе и суждениях о ней он так и остался другом творцов, будучи сам полностью лишен творческого дара. Именно такой подтекст обретает его прозвище в свете сопоставления с сонетом Малларме, и, таким образом, в круг зашифрованных гафизитскими именами поэтов (и реже — прозаиков) входит и еще один, причем практически современный, оказавший сильнейшее формирующее воздействие на русский символизм в самых различных его изводах, и потому особенно значимый.

9. Второе дополнение о Кузмине

Дважды напечатав письма Кузмина 1907—1908 годов к В.В. Руслову (НЛО. 1993. № 1; Богомолов Н.А. Михаил Кузмин: статьи и материалы. М., 1995. С. 200—215[881]), мы не подозревали, что в отделе рукописей ГЦТМ им. А.А. Бахрушина (Ф. 133. Ед. хр. 3) хранится еще одна записочка, долженствующая находиться между письмами 8 и 9. Напомним читателям начало девятого письма, написанного 29 января 1908 года: «Дорогой Владимир Владимирович, послал Вам книги и с уезжавшим вчера Андреем Белым «Per alta». Принимая в соображение его звание поэта и заботясь об исполнении Вашего желания, а не о судьбе флакона, прошу Вас упомянуть, получили ли Вы его и книги, и в достаточно ли удовлетворительном виде». В тот же день Кузмин записал в дневнике: «...пришел Белый, долго сидел, духи отдал ему для передачи». 30 января Белый сообщал Кузмину из Москвы: «Многоуважаемый, дорогой Михаил Алексеевич! Поручение Ваше исполнил. Почему-то хочется мне отсюда еще раз Вас поблагодарить за «Мудрую встречу» и за музыку. Музыку помню. Вы были так любезны, что обещали мне прислать слова и мелодию».

Записочка, таким образом, пришла к Русову не по почте, а была передана Андреем Белым с флаконом духов.

Поскольку администрация отдела рукописей музея решительно запретила печатание полного текста этого бесценного документа, требуя предварительной оплаты, но великодушно разрешила публикацию фрагмента, приводим именно фрагмент. Сделанная нами купюра содержит подпись автора записки в том обычном виде, как она фигурирует в прочих письмах Кузмина к Руслову.

«Не удивляйтесь; посылаю духи с Андр. Белым, искал по всему городу: те ли?

Утром послал книги, вечером напишу. Увидимся.

Жду карточки.

Простите каракули.

Стихи пришлю.

Ваш

<....>

28 Января 1908».

10. Об одном цикле Брюсова

В 1913 году, выпуская «Полное собрание сочинений и переводов», В.Брюсов не просто перепечатывал старые тексты, но по-новому формировал у читателей представление о своем творческом пути. Воспроизводя свои ранние сборники, он добавлял в них те стихотворения, которые были написаны в годы создания книг, но по тем или иным причинам туда не попадали. Одним из примеров подобного рода явился опубликованный в составе книги стихов «Chefs d'oeuvre» в разделе «Стихи о любви» цикл «Воспоминание о малюточке Коре», состоящий всего из двух стихотворений, под которыми стоят даты: 1895 и 1896.

Общая тема этих стихотворений — смерть уроженки Юга где-то на Севере, предсказанная протагонистом стихотворения, который обладает способностью предсказывать будущее, в том числе и своей любовницы:

Ясными рунами вписанный в небо.Я (астролог беспощадно-жестокий!)Верно прочел твой мучительный жребий,Но утаил от тебя эти строки!

Сюжет всего цикла выстраивается едва намеченным пунктиром, однако мы, как кажется, обладаем возможностью его восстановить.

Дело в том, что у довольно популярного в свое время, а ныне совершенно забытого французского писателя Жюля Клареси (1840—1913) есть рассказ «Креолка Кора», который, судя по всему, является прямым подтекстом брюсовского цикла.

Его героиня, креолка (постоянно именуемая в русском переводе «маленькая Кора»), уроженка островов Согласия, встречает на своей родине поручика французской морской пехоты и сопровождает его в различных приключениях и битвах. Он возвращается во Францию, покидая ее, и тогда она через Марсель отправляется в Париж, где пробует отыскать возлюбленного, но терпит неудачу. Чтобы заработать на существование, она становится танцовщицей, потом натурщицей (в это время ее и встречает повествователь), но, чувствуя себя больной, обращается с письмом в министерство, надеясь, что ее за казенный счет отправят на родину. Однако добиться этого ей не удается, и она умирает от чахотки, чем рассказ и завершается.

Отсюда ясными становятся все основные символы брюсовского цикла. Смерть, картина (рассказ начинается сценой, когда Кора позирует художнику), иная религия (у Брюсова это конкретизируется в мусульманстве), потаенная любовь, север и снег, — все это не противоречит сюжету «Креолки Коры». И вместе с тем существует одно обстоятельство, которое, будучи не слишком заметным, заставляет внимательного читателя воспринять цикл как намек на переживания из разряда таимых поэтом.

Тема предсказания смерти и его осуществления, конкретизируемая в гороскопе первого стихотворения и астрологических способностях протагониста второго, должна, по всей видимости, читаться в контексте увлечения Брюсова спиритизмом и иными паранормальными явлениями, характерными для него в 1890-е годы. Об этом свидетельствует то, что перевод данного рассказа Ж. Клареси был опубликован в спиритическом журнале «Ребус» (1896. № 39). Вряд ли Брюсов узнал его именно по этой публикации, однако само совпадение не может не привлечь внимания. Брюсов был усердным читателем, а несколько позже, в начале 1900-х годов — и автором «Ребуса», потому даже кажущиеся случайными пересечения могут восприниматься как в конечном итоге закономерные. Существенно при этом, что хотя стихотворения и датируются ноябрем 1895 года, в цикл были собраны лишь при подготовке «Полного собрания сочинений», что может свидетельствовать о переосмыслении всего контекста восприятия французского рассказа в творчестве русского поэта.