Борис Григорьев - Скандинавия с черного хода. Записки разведчика: от серьезного до курьезного Страница 11

Я старательно следовал советам Вали Ломакина, постоянно вращаясь в кругу благожелательно настроенных датчан, друзей Советского Союза, накатывал с преподавателем километро-часы на горбатом «фольксвагене», в то время как мой шикарный «Форд-17М» сиротливо стоял в посольском дворе под навесом, и исправно посещал школу Берлитца, где один сердитый молодой человек, студент филологического факультета Копенгагенского университета, ломал мой хороший шведский на непонятно какой датский.

По-датски говорить — два пуда соли съесть

Наличие «толчка» — одна из характерных особенностей фонетического строя датского языка. Он представляет собой короткий перерыв в воздушной струе при произнесении гласного за счет смыкания или сильного сближения голосовых связок, после чего воздушная струя как бы выталкивается снова наружу.

Для тех, кто не знает, хочу пояснить, что скандинавские языки (кроме, конечно, исландского и фарерского, которые в силу своей архаичности стоят особняком) очень близки по своему грамматическому и лексическому строю, например как русский, украинский и белорусский, поэтому все скандинавы понимают друг друга, даже если они говорят каждый на своем языке.

Если попытаться датский и шведский языки разнести по разным полюсам, то норвежский окажется где-то посередине между ними. (Впрочем, с таким же успехом на разные полюса можно поставить норвежский и датский, чтобы между ними поместить шведский.)

Лингвисты, занимающиеся сравнительным языкознанием, при описании близких по строю и словарному запасу языков, давно обратили внимание на то, что эта близость, как правило, совпадает и с соседством географическим. Они утверждают, что если медленно (то бишь пешком и с остановками на сеновалах) двигаться из одной страны в другую, то можно не заметить, что ты попал уже в другую языковую среду — настолько, оказывается, постепенно один язык «уступает» другому.

Таким образом, если начать движение из Дании, перебраться в Норвегию, а оттуда — в Швецию, то можно на всем пути общаться с местным населением, не обнаружив при этом, что ты разговариваешь не с Енсеном или Серенсеном, а с Карлссоном. Никто еще не проверил на практике, насколько правы лингвисты, но в голову приходит еретическая мысль: а зачем трудиться изучать языки, когда достаточно знать хотя бы один?

Для иностранца, однако, слабо владеющего каким-то одним языком, общаться с носителем другого языка на первых порах достаточно трудно. Поэтому мне пришлось переходить со шведского на датский. До сих пор вспоминаю об этом не без содрогания. Могу с полной ответственностью утверждать, что овладеть этим языком в совершенстве, как это удается многим иностранцам при изучении английского, французского или итальянского языков, практически невозможно. В датском языке есть несколько звуков и особенностей произношения, которые делают эту сверхзадачу невыполнимой. Датский язык был четвертым по счету на моем пути, но я чуть не вывихнул свой язык (который во рту), пока более-менее сносно научился фонетически грамотно выражать на нем свои мысли. И понимать датчан я научился лишь ко второму году пребывания в стране. Кошмар!

Шутники утверждают, что если хочешь послушать, как звучит датская речь, то возьми в рот горячую картошку и попытайся говорить по-шведски. Получится похоже. Рассказывали, что после войны в Дании скрывалось много бывших нацистов, которые пытались выдать себя за местных граждан. Разоблачить их помогали лингвисты. Они предлагали произнести мнимым датчанам фразу «овсяная каша со сливками», и все сразу становилось ясно, что датчане из них получились такие же, как из козлов пианисты.

Владеющие немецким языком хорошо знакомы с таким лингвистическим явлением, как твердый приступ (Knacklaut) в начале слова, начинающегося с гласного звука. Освоить твердый приступ в немецком языке в общем-то не представляет больших трудностей — кряхтеть русские могут вполне прилично. А вот явление «стедет» в датском языке практически не выполнимо для иностранцев: это твердый приступ в конце слова, оканчивающегося на гласный звук. Сколько ни бились со мной в школе Берлитца, вместо «стедета» я производил только противное покряхтыванье, характерное для человека с плохим стулом. Я не был честолюбив до такой степени, чтобы убиваться из-за какого-то «стедета», и в конце концов решил обходиться без оного. Смысловая нагрузка, которую несет этот толчок-стедет, в ходе долголетней практики общения с датчанами вроде бы не страдала.

В силу слабости характера…

Предатель В. Пигузов, воспитывавший молодые кадры для разведки и продававший их прямо на корню американскому ЦРУ до того, как они заканчивали спецшколу, написал нечто вроде диссертации на тему: «Некоторые вопросы лингвистического обеспечения встреч с иностранцами». Предатель владел одним английским языком, и тем, говорят, через пень-колоду. Думаю, что с его расстрелом несколько поторопились. В качестве наказания за измену я бы заставил его до самой смерти «лингвистически обеспечивать» встречи с датчанами.

Ближе к делу

За все благодарю я Бога!

Теперь судья мне

Он один!

Везде мне скатертью дорога,

И сам себе я господин.

Проницательный читатель наверняка уже заметил, что я как-то бочком обхожу вопрос о тех прелестях Копенгагена, которые произвели на меня при первом с ним свидании неизгладимое впечатление. Мною тогда владело эдакое восторженно-радужное настроение, и я даже воспользовался тургеневскими и андерсеновскими образами, для того чтобы точнее описать мое тогдашнее умонастроение. Кстати, именно первое впечатление о стране оставляет самый глубокий след.

Что ж, должен признаться, что поэзия краткосрочных загранкомандировок не идет ни в какое сравнение с прозой длительных. Во-первых, наслаждаться достопримечательностями в ДЗК некогда: нужно устраивать свой быт, начинать работать, ходить по магазинам, экономить, выяснять отношения в советской колонии, ходить на собрания, — то есть жизненная установка здесь принципиально иная. Во-вторых, тобой овладевает определенная инерция (проистекающая из первого объяснения), согласно которой мы не очень-то торопимся сходить в Третьяковку или Большой театр в Москве. А зачем? Всегда успеется. Вот эта занятость, ежедневная загруженность, усталость и инерция, к сожалению, не создают того благоприятного фона, на котором происходят короткие набеги на заграницу.

…А между тем я постепенно расправлял крылышки и осторожно стал выходить «на люди» — резидент разрешил предпринимать целенаправленные шаги по заведению полезных связей. Это совпало с завершением занятий но вождению у датского преподавателя, и я мог наконец-то сесть за руль закрепленной за мной машины.

Всем дипломатам, впервые выехавшим в заграничную командировку, первые три месяца запрещалось самостоятельно передвигаться по городу на автомашине, а перед тем как сесть за руль, дипломат должен был сдать своеобразный экзамен по вождению посольскому шоферу-механику. В течение всего карантина я кругами ходил возле «моего» «Форда-17» и любовно сдувал с него пылинки.

Боже праведный, что это был за автомобиль! Синий, как датское весеннее небо, стройный, как арабский иноходец, сильный, как табун тех самых семидесяти лошадей, что были спрятаны под его капотом. Он весь сиял, сверкал краской и никелировкой, дурманил свежим синтетическим запахом и ждал, терпеливо ждал, когда же я сяду за руль. Каждый день я проходил мимо навеса, и сердце мое сжималось от тревожно-радостного ожидания. И вот спустя три месяца с момента прибытия в резидентуру «шеф» разрешил наконец взять застоявшееся оперативно-транспортное средство.

До сих пор я крутил руль автомобиля только в присутствии инструктора: сначала с дядей Борей в спецшколе на «Волге», потом с господином Хансеном на «фольксвагене». Совсем другое дело — остаться один на один с огромным лимузином в, общем-то, незнакомом городе.

Дело прошлое, и теперь могу признаться, что испытание карантином я не выдержал. При выезде из-под навеса я от перевозбуждения не обратил внимания на то, что «форд» стоял с резко вывернутыми колесами, и когда я медленно тронулся с места, то его сразу повело вбок, и по всему правому борту раздался характерный скрежет от соприкосновения упругой жести с грубой деревянной стойкой. Я похолодел от страха, но продолжал обреченно ехать вперед, чтобы провести царапину от переднего крыла до заднего. Чувство стыда перед возможным свидетелем моего позора перевесило обуревавшее чувство неизгладимого горя, и я с царапиной на новеньком авто выскочил с посольского двора и направился к месту моего проживания в Ванлесе.

Как ни странно, после вышеописанного мелкого недоразумения все пошло хорошо и гладко, и мне показалось мало тех десяти километров, которые отделяли Ванлесе от посольства, я позволил себе выехать на автостраду, ведущую в город Роскилле. Движение там было очень интенсивное. На оживленном перекрестке, пропуская встречные машины, двигающиеся нескончаемым потоком, я начал выполнять левый поворот, но замешкался, не успел воспользоваться паузой между желтым и красным светом и остался стоять посередине, загородив дорогу хлынувшему поперечному потоку транспорта. Датчане стали гудеть и выражать свое недовольство. Ничтоже сумняшеся, я стал пятиться назад, но маневр был сразу прерван каким-то досужим джипом. Он прошелся своим рогатым металлическим бампером по задней стенке багажника и смылся по направлению к Роскилле. Когда я, наконец, завершил левый разворот, то мною владело настроение, близкое к самоубийству.