Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века Страница 111

Последующая биография Русова известна с большими провалами и более или менее традиционна: попытки печататься (более удачные в начале и середине двадцатых годов), сотрудничество в специальной профессиональной печати — кооперативной или по бумагоделательной промышленности, по крайней мере два (не считая екатеринбургского) ареста[889], увольнение после чистки со службы по первой категории за былую неприязнь к социал-демократам, сочинение длиннейшей поэмы «Ярый год» о революции 1905 года, которую он пробовал всеми способами пробить в печать (посылал Луначарскому, пытался устроить через историко-революционную секцию при только что образовавшемся союзе писателей, устраивал вечера с ее чтением), но все было бесполезно. В союз писателей Русова не приняли, ни стихи, ни пьесы (отчасти сохранившиеся в архивах) не печатали, и следов его после марта 1942 года отыскать пока что не удалось.

Если можно позволить себе догадки о психологическом типе человека, о котором известно столь мало, то его можно было бы определить как беззаветного энтузиаста всяческих новых течений в литературе и философии, где привлекает прежде всего не внутренняя сущность, а некая эмоциональная аура, провоцирующая мало обоснованные восторги.

С Андреем Белым Русов сталкивался неоднократно. По воспоминаниям Белого, уже в 1907 г. он выступал в студенческом Обществе деятелей литературы, которым Русов руководил[890], а к январю 1909 г. относится и тот эпизод, который описан в письме Русова. Правда, для Белого он выглядел несколько иным[891].

Побывав на похоронах Белого, Русов так сообщил об этом своему эпистолярному конфиденту: «Видел в гробу Андрея Белого. Лицо девяностолетнего сморщенного старичка. Думается, что он в пределе земном уже совершил все земное»[892].

Кажется, Русов не догадывался, что и сам он также совершил все сколько-нибудь существенное для русской культуры, что мог.

Но в середине двадцатых годов он был еще чрезвычайно активен и писал прозу и статьи, посвященные различным московским религиозным и идеологическим течениям, отчетливо смыкаясь со сменовеховцами[893]. И здесь начинается уже непосредственная история статьи Белого, насколько ее удается проследить.

В середине 1923 г. позиция «Накануне» вызывает ряд очень жестких нападок со стороны бывших сторонников, недовольных стремительно прогрессирующим большевизанством газеты. 11 марта 1923 г. Н.В. Устрялов записывает в дневнике о том, что его харбинский друг и единомышленник Г.Н. Дикий получил письмо из Москвы от И.Г. Лежнева, и цитирует часть этого письма: «С берлинской «Сменой Вех» у нас романа не вышло. Дело, конечно, не только в идеологических расхождениях (мы достаточно широки и терпимы), но и в этических оценках, а с этим дело стоит гораздо острее»[894]. В тут же написанном письме Лежневу Устрялов вполне с ним солидаризуется, а 17 июля этого же года сообщает: «На днях получил информацию из Берлина, свидетельствующую, что в кругах самого «Накануне» ощущается живейшее недовольство курсом, усвоенным редактором. Потуги «перебольшевичить большевиков», характерные для газеты, не пользуются решительно ничьею симпатией и ничьим доверием. Ряд близких сотрудников газеты, сокрушенно наблюдая стремительное падение ее авторитета, пытаются умерить редакционный пыл, но пока безрезультатно. Возможен выход из газеты группы сотрудников» (С. 558). На протяжении последующих полутора лет отношения между двумя чрезвычайно активными деятелями сменовеховства решительно укрепляются, и, судя по всему, в начале 1925 г. Устрялов предлагает Лежневу организовать не только движение статей из Харбина в Москву, но и наоборот — из Москвы в Харбин. Письмо его не сохранилось[895], однако суть вполне восстанавливается по ответу Лежнева от 17 января 1925: «Имей я здесь средства, я бы для Вас делал, по крайней мере, половину газеты. И статью, и фельетон, и очерк, и корреспонденцию, и иллюстрацию, и рассказ добыть здесь не трудно <...> Ведь, кроме газеты, Вы имеете журнал в 100 стр., т.е. в 200 колонн по 70 журн. строк, т.е. около 15 листов ежемесячно — вместе это площадь совсем не малая. Говорил я по Вашему поводу с парой друзей — Андрей Белый охотно напишет о Гамлете (идет сейчас в новой постановке Худож. Театра), о встречах с Жоресом и т.д. М.Н. Столяров (он же Стрелец) с удовольствием берется писать о современной литературе. Очерк Н.Н. Русова о современной деревне вышлю на следующей неделе. Хотят писать и питерцы. О беллетристах нет речи. Но ждать с гонораром, пока почта обернется в два конца — никто не согласен. Нужно: 1, определить точно, какая максимальная площадь отводится московскому отделению для газеты и для журнала (порознь), 2, какая сумма ассигнуется на авторские гонорары и организаторскую работу, 3, оплату производить через Дальбанк по сдаче рукописи <...> Если газета и журнал материально способны на это, то дело можно поставить правильно, организованно: через пару недель после первых пакетов харбинцы не узнают своей газеты, а журнал сразу станет на солидную ногу. Не то будет кустарщина, провинциализм...» (С. 582—583). Участие в харбинской газете «Новости жизни» по каким-то причинам (вероятнее всего, конечно, из-за недостатка денег) не сложилось, но богато задуманный и роскошно издававшийся журнал «Вестник Маньчжурии» на сотрудничество решился. 11 марта Лежнев писал: «На прошлой неделе получил официальное отношение от заведывающего изданием «Вестника Маньчжурии» Берсенева. Свое согласие представительствовать журнал в Москве и собирать для него материал немедленно же подтвердил телеграфно, а сегодня посылаю первую пачку материала» (С. 583).

Таким образом, становится ясно, что печатаемая статья Белого относится к концу января — началу марта 1925 г. Это заставляет внести довольно серьезные коррективы в представление о том, как и когда Белый «сменил вехи»: если его интерес к новому творчеству специфически советского типа был очевиден еще с самого начала двадцатых годов, когда он преподавал в студии Пролеткульта и не просто преподавал, но и выражал самую серьезную заинтересованность творчеством тех поэтов, которые ее посещали, то статьи начала тридцатых годов, где очевидна вульгарность привязок истории форм словесного искусства к классовой природе, понимаемой вполне в духе тогдашних литературных социологов, выглядели практически не подготовленными. Казалось, что они были вызваны лишь стремлением Белого приспособиться к текущему литературному процессу, вписать свое стремление обрести существенное место в нем путем идеологических уступок (конечно, как уступки не понимаемых: «перестройка» Белого совершалась совершенно для него органически) в общий процесс развития литературы с древнейших времен до живейшей современности. Републикуемая статья относит это стремление по крайней мере к началу 1925 года, то есть ко времени еще до известной резолюции ЦК ВКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» и реакции Белого на нее. В то же время она обнажает и известную параллельность развития Белого и «лежневского» извода сменовеховства в середине двадцатых годов, что, вероятно, делает небезосновательными и потенциальные суждения о параллелях в судьбе двух деятелей культуры: стремительная карьера Лежнева в начале тридцатых, после официального покаяния, вполне способна объяснить и заигрывание облеченных высшим доверием советских литературных администраторов, вроде Гронского с Белым, умонастроение которого с готовностью истолковывали как «попутничество».

Не исключено, что исчезновение статьи Белого из литературного оборота вызвано не только редкостью журнала, но и причинами политическими, описанными тем же М. Агурским: осенью 1925 года Устрялов был подвергнут резчайшей критике сначала Зиновьевым, а потом и Бухариным на страницах «Правды», и полемика вокруг его имени на XIV съезде ВКП(б) с достаточно амбивалетными, но резкими по тону характеристиками, исходящими с самых верхов (в том числе и от Сталина), должна была заставить весьма поверхностно разбиравшегося в политике Белого испугаться.

В приложении мы публикуем также любопытную статью Н.Н. Русова с характерным «федоровским» заглавием. Таким образом, нашей публикацией исчерпывается вообще весь литературный материал, который удалось обнаружить на страницах «Вестника Маньчжурии». Многочисленные цитаты и парафразы статьи Русова нами не комментируются ввиду общеизвестности и очевидности подавляющего большинства текстов (Мережковский, Печерин, Хомяков, Чаадаев, старец Филофей, Блок, Брюсов, Достоевский и др. — вплоть до Джона Рида). Не кажется необходимым особо оговаривать публицистические преувеличения (самые, кажется, решительные касаются позиций Вл. Соловьева и Вяч. Иванова).

На протяжении нескольких лет поднимается тот же вопрос: отразила ли литература современность, громовую полосу жизни, обставшую нас? Отразилась ли новая жизнь в новых формах словесности? Тут в ответах расходятся: «Да, отразилась»,— решают немногие... «Не отразилась!» — решают другие; и мотивируют это мнение так: предстоящие формы словесности организованы классами, от которых отхлынули импульсы жизни: в литературе «сегодня», зависимой от канонов вчерашнего дня, отражения современности — нет: литература, поэзия пролетариата в процессе сложения еще подражает классическим образцам буржуазной словесности; и оттого-то: ритм жизни теперешней не имеет еще своего отражения в слове.