Пол Каланити - Когда дыхание растворяется в воздухе. Иногда судьбе все равно, что ты врач Страница 12

Во вторник я потерял своего первого пациента.

Это была 82-летняя женщина, маленькая и аккуратная, самый здоровый человек в отделении общей хирургии, где я провел месяц в качестве интерна. (Хирург, делавший вскрытие, был шокирован, когда узнал ее возраст. Он воскликнул: «Но у нее органы пятидесятилетней!») Она попала в больницу с запором, возникшим из-за небольшой непроходимости кишечника. В течение шести дней мы надеялись, что проблема решится сама собой, но этого не случилось, и нам пришлось провести небольшую операцию. Около восьми вечера в понедельник я заглянул к пациентке: она была активна и чувствовала себя хорошо. Во время нашего с ней разговора я вытащил из кармана список дел на день и вычеркнул в нем последний пункт («послеоперационная проверка миссис Харви»). Теперь можно было пойти домой и немного отдохнуть.

После полуночи у меня зазвонил телефон. Миссис Харви находилась в критическом состоянии. Я сел в постели и начал раздавать указания: «Один литр раствора Рингера, ЭКГ, флюорография, немедленно! Я уже в пути». Я позвонил своей наставнице, которая сказала еще назначить анализы и попросила перезвонить ей, когда ситуация прояснится. Примчавшись в больницу, я увидел, что миссис Харви задыхается. Пульс был чрезвычайно высоким, кровяное давление падало. Ей не становилось лучше, что бы я ни делал. Кроме того, у меня, единственного интерна в отделении общей хирургии на смене, без перерыва пищал пейджер. Некоторые пациенты могли подождать (например, те, кому требовалось снотворное), но у кого-то каждая минута была на счету (у пациента с разорвавшейся аневризмой аорты). Я пришел в отчаяние: все буквально раздирали меня на части, а миссис Харви никак не становилось лучше. Мы перевели ее в реанимацию, где ей вкололи кучу лекарств, необходимых для поддержания жизни. Я провел следующие несколько часов, бегая от пациента в отделении экстренной помощи, который мог умереть, к активно умирающему пациенту в реанимации. К 5.45 утра больного из отделения экстренной помощи увезли в операционную, а состояние миссис Харви стало относительно стабильным. Чтобы не умереть, ей понадобилось 12 литров жидкости, две единицы крови, искусственная вентиляция легких и три разных препарата, повышающих давление.

ИНОГДА Я ВИДЕЛ, КАК СМЕРТЬ ТАИТСЯ ЗА УГЛОМ ИЛИ СМУЩАЕТСЯ ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО БЫЛА ПОЙМАНА В ОДНОЙ ПАЛАТЕ НЕСКОЛЬКО РАЗ.

Когда я наконец уходил из больницы в 17.00 во вторник, миссис Харви не было ни лучше, ни хуже. В 19.00 зазвонил телефон: у миссис Харви опять случился приступ, и ей провели сердечно-легочную реанимацию. Я снова помчался в больницу. Как и в прошлый раз, пациентке удалось сохранить жизнь. Теперь я не поехал домой, а поужинал в кафе рядом с больницей, полагая, что могу снова понадобиться.

В 20.00 телефон опять зазвонил: миссис Харви умерла.

Я отправился домой, чтобы поспать.

Чувства, которые переполняли меня, были чем-то средним между злостью и печалью. По какой-то причине миссис Харви заполнила кучу бумаг, чтобы стать моей пациенткой. На следующий день я пошел на вскрытие. Я наблюдал, как патологоанатом сделал разрез и достал ее органы. Я сам осмотрел каждый из них, проверил узлы, которые я завязал на кишечнике. В тот момент я решил относиться к бумажной работе как к пациентам, а не наоборот.

В первый год резидентуры я многократно сталкивался со смертью. Иногда я видел, как она таится за углом или смущается из-за того, что была поймана в одной палате несколько раз. Вот лишь несколько людей, свидетелем смерти которых я стал.

1. Алкоголик, чья кровь перестала сворачиваться. Он умер от бесконечных кровотечений внутри суставов и под кожей. Синяки каждый день все сильнее распространялись по его телу. Перед тем как потерять сознание, он посмотрел на меня и сказал: «Это несправедливо! Я разбавлял алкоголь водой».

2. Патологоанатом, умершая от пневмонии. После того как она издала предсмертный хрип, ее увезли на вскрытие в патологоанатомическую лабораторию – место, где она провела столько лет своей жизни.

3. Мужчина, которому была проведена небольшая нейрохирургическая процедура по устранению стреляющих болей на лице. Во время операции врач поместил крошечную каплю жидкого цемента на предполагаемый нерв, чтобы прекратить давление вены на него. Неделю спустя у пациента начались сильнейшие головные боли. Были испробованы практически все методы диагностики, но диагноз так и не установили.

4. Десятки людей с травмами головы, полученными из-за попытки самоубийств, выстрела, пьяных драк, мотоциклетных и автомобильных аварий, нападения лося.

В некоторые моменты напряжение становилось ощутимым. Страх и страдание всегда витали в воздухе, но обычно все просто дышали ими, не замечая этого. Но иногда, особенно во влажные и теплые дни, напряжение душило. Находясь в больнице, я, бывало, представлял, что заблудился в джунглях и весь взмок от собственного пота и капающих с неба слез родственников умирающих.

Резиденты на втором году обучения первыми обязаны приходить на помощь в неотложных ситуациях. Одних пациентов спасти нельзя, других можно. Я помню, как впервые перевез пациента в коме из отделения экстренной помощи в операционную, дренировал кровь из черепа и затем стал свидетелем того, как пациент начал говорить с родственниками, жалуясь на отверстие в голове. Я был в такой эйфории, что в два часа ночи отправился гулять по территории больницы и бродил, пока не перестал осознавать, где нахожусь. Мне понадобилось 45 минут, чтобы найти путь обратно.

РЕЗИДЕНТАМ ПРИХОДИЛОСЬ ПРОВОДИТЬ В БОЛЬНИЦЕ ПО 100 ЧАСОВ В НЕДЕЛЮ, НЕСМОТРЯ НА ТО ЧТО ПРАВИЛА ПРЕДУСМАТРИВАЛИ ЛИШЬ 88 ЧАСОВ.

Условия работы были тяжелыми. Резидентам приходилось проводить в больнице по 100 часов в неделю, несмотря на то что правила предусматривали лишь 88 часов. Работы всегда было очень много. У меня слезились глаза, голова пульсировала, я вливал в себя энергетические напитки в два часа ночи. В больнице я старался держать себя в руках, но, как только выходил из нее, измождение брало надо мной верх. Перед 15-минутной дорогой домой я часто дремал в машине, чтобы хоть немного набраться сил.

Не все резиденты могли справиться с этим. Один из нас оказался просто не готов к такому грузу ответственности. Этот парень был талантливым хирургом, но он отказывался признавать свои ошибки. Однажды, когда мы сидели в комнате отдыха, он попросил меня спасти его карьеру.

– Все, что тебе нужно сделать, – ответил я, – просто посмотреть мне в глаза и сказать: «Извини. Все, что произошло, – моя вина. Такого больше не повторится».

– Но ведь это медсестра…

– Нет. Ты должен научиться говорить эти слова и понимать их смысл. Попробуй еще раз.

– Но…

– Нет. Скажи это.

Спустя час разговора в таком ключе я понял, что этот парень обречен.

Стресс заставил еще одного резидента покинуть нейрохирургию ради менее ответственной работы в сфере консультирования.

Другие заплатили еще более высокую цену.

Росли мои умения, а вместе с ними и возложенные на меня обязанности. Чтобы научиться понимать, чьи жизни можно спасти, чьи нельзя, а чьи спасать вообще не следует, нужна невероятно развитая способность прогнозировать. Я совершал ошибки. Я вез пациента в операционную, чтобы сохранить только тот участок его мозга, который позволяет сердцу продолжать биться. При этом человек терял способность говорить и есть самостоятельно. Он был обречен на существование, которого никогда бы себе не пожелал. Подобный исход я начал рассматривать как еще бо́льшую неудачу, чем смерть больного. Такой человек становится тяжкой ношей, оставленной, как правило, на попечение больничного персонала. Родственники, потерявшие надежду на выздоровление, посещают его все реже и реже, пока он в конце концов не умирает от смертельного пролежня или пневмонии. Некоторые люди считают такую жизнь допустимой и настаивают на ней, другие выступают категорически против нее, и нейрохирурги должны учиться принимать правильные решения.

Я выбрал нейрохирургию отчасти для того, чтобы понять смерть: схватить ее, сдернуть с нее мантию, взглянуть, не моргая, ей прямо в глаза. Нейрохирургия привлекала меня сплетением в ней не только мозга и сознания, но также жизни и смерти. Я полагал, что нахождение между жизнью и смертью не только сделает меня более сострадательным, но и поможет возвыситься духовно: отдалиться от мелочного материализма и всяческих пустяков, узнать то, что действительно важно, научиться принимать правильные решения. Я надеялся, что мне удастся хоть частично постичь трансцендентное.

Я ВИДЕЛ МНОГО СТРАДАНИЙ ПАЦИЕНТОВ, НО, ЧТО ХУЖЕ ВСЕГО, – Я ПРИВЫК К НИМ.

Однако в резидентуре мне постепенно открылось совсем иное. Находясь среди бесконечного потока черепно-мозговых травм, я начал подозревать, что яркий свет этих трагедий только ослепляет меня. Казалось, что я пытаюсь изучить астрономию, смотря прямо на солнце. Я все еще был не с пациентами в их судьбоносные моменты, а в этих моментах я видел много страданий, но, что хуже всего, я привык к ним. Даже утопая в крови, человек учится оставаться на поверхности, плыть, цепляясь за один плот с другими врачами и медсестрами, которых тоже смыло приливной волной. Это необходимо, чтобы не потерять способность радоваться жизни.