Кэсси Харти - Я смогла все рассказать Страница 12

Для того чтобы немного заработать на карманные расходы, я помогала Тому разносить газеты. Он был тяжел на подъем и почти всегда просил меня сбегать за ними в киоск и начать упаковывать их, пока он встает и собирается. Я каждый раз соглашалась и бежала раскладывать каждую газету в отдельный целлофановый пакет. Когда Том наконец приходил, все было уже готово.

Потом мы шли разносить эти газеты; Том, не слезая с велосипеда, сворачивал каждую из них и указывал, в какой дом ее нужно доставить. Я бежала исполнять его указания, а Бобби бежал рядом со мной. Доставив одну газету, я возвращалась за следующей. В конце недели Тому платили шестнадцать пенсов. Шесть он отдавал мне. Совсем немного, но я была рада и этому. Я нисколько не обижалась, потому что любила Тома, хоть мама его и избаловала.

Теперь, когда у меня был Бобби, появился отличный предлог сбегать из дома, если мамина ругань становилась невыносимой: нужно выгулять собаку. Бобби был ласковым и преданным псом, я очень его полюбила. Он дожидался меня из школы, прибегал встречать, едва я ступала на порог, и всюду ходил за мной, пока я делала работу по дому. Когда после маминых разносов или очередной прогулки с дядей Биллом меня охватывала тоска, Бобби приходил и смотрел на меня понимающими глазами, которые говорили: «Все будет хорошо. Я тебя люблю».

Мне было хорошо с Бобби, мы весело проводили время, но в моей жизни веселого было мало. Все складывалось ужасно. Дядя Билл начал каждый день подвозить меня домой из школы.

– Как это мило с его стороны, правда, Кэсси? – говорила мама. – Не забудь сказать спасибо.

Он всегда вез меня домой окольными путями, останавливался в какой-нибудь рощице и заставлял делать гадкие вещи на заднем сиденье. Его «игры» стали еще отвратительнее. Как-то раз, когда я «нашла» спрятанную в штанах «игрушку», он приказал мне взять эту мерзость в рот и облизать. Я сопротивлялась, но он схватил меня за шею и силой запихал это мне в рот. Я забилась в истерике, мне казалось, я задохнусь. Напуганный, он вынужден был остановиться, сердито пообещав, что поиграет так со мной в другой раз. Сама мысль об этом приводила меня в ужас. Как люди могут это делать? Как они при этом дышат? Неужели их не тошнит?

Я изобретала всевозможные отговорки, чтобы только не садиться в машину Билла: слишком много уроков, много работы по дому, – говорила, что нужно идти на заседание «Юношеской бригады» или выгуливать собаку. Еще один предлог появился у меня после того, как мама заставила меня петь в церковном хоре. Там как раз требовались новые певчие. Мама хотела произвести хорошее впечатление на викария и записала меня в хор, так что теперь я должна была дважды петь во время воскресной службы и ходить на репетиции по средам. Иногда по субботам приходилось петь на свадьбах. Меня это более чем устраивало! Четыре раза в неделю я могла быть уверена, что Билл не сможет заставить меня играть в ненавистные «игры»! Четыре раза в неделю я находилась вдалеке от мамы и ее вечных криков. Хор стал для меня настоящим убежищем, где я могла быть собой, а не объектом ее ругани и насмешек. В церкви я чувствовала себя защищенной. Дядя Билл, ставший для меня воплощением зла, не мог меня там достать.

Когда я была младше, мне нравилось ходить в воскресную школу, и уже тогда я верила в Бога. Я надеялась, что теперь, когда я пою в церковном хоре, Бог услышит мои молитвы и станет охранять меня от зла. Только бы он защитил меня от дяди Билла! Вот чего я желала сильнее всего.

В церкви во время репетиций мне нравилось буквально все: красивая музыка, другие участники хора, которые были очень милы со мной, сама атмосфера. Прошло совсем немного времени после моего вступления в хор, а наш викарий, который был раньше миссионером в Африке, уже предложил мне посещать школу для конфирмантов, в которой детей готовили к конфирмации, и стать полноправным членом церковной общины. Я согласилась не раздумывая, в надежде на то, что, став еще ближе к Богу, смогу рассчитывать на его покровительство. К тому же посещение классов означало, что как минимум еще один вечер в неделю я буду недоступна для Билла с его «играми».

Никто, кроме Бога, не мог меня защитить. Я рассказала матери, что ее друг сделал со мной, как он трогал меня между ног и причинил мне боль, но все равно она с легкой душой отпускала меня, когда Билл предлагал меня покатать.

– Ступай, дочка, – говорила она, – и хорошенько повеселись.

Мать никогда не ругала меня при Билле. Всякий раз, как он приходил, она сияла от счастья и была сама доброта, но я все равно знала: стоит лишь слово поперек сказать, и мне не поздоровится. Однажды я уже пыталась и потом несколько месяцев жила в настоящем кошмаре.

Когда я начинала сопротивляться приставаниям дяди Билла и отталкивала его, он говорил, что имеет полное право делать со мной, что пожелает. Меня это ставило в тупик. Кто дал ему такое право? Неужели всякий мужчина может по собственной прихоти заставить любую понравившуюся ему девочку «поиграть» с его гениталиями или засунуть руку ей в трусики?

– Тебе же самой нравится, – говорил он, ухмыляясь. – Я точно знаю. Мужчины это чувствуют.

Как он ошибался! Я люто ненавидела его игры. В моей жизни не было ничего хуже этого, но он все заставлял меня, и это продолжалось неделю за неделей, круглый год. Единственное, что я могла придумать, это занять себя по максимуму, чтобы не осталось ни одной минуты свободного времени, которой дядя Билл мог бы воспользоваться и затащить меня к себе в машину.

Мне исполнилось одиннадцать лет, пришла пора сдавать экзамены; они должны были показать, хватит ли у меня ума и способностей учиться в классической школе[7]или же придется переходить в среднюю современную школу[8].

Мать рассчитывала, что я смогу пройти конкурс в классическую школу, хотя ее не волновало мое будущее, она просто хотела похвастаться потом перед соседками. Как-никак, а успехи детей – это всегда заслуга родителей. Том провалился на экзаменах, потому что плохо занимался в школе, но мама не могла долго сердиться на своего любимца. Оставалась я. Я была просто обязана добиться выдающихся результатов в учебе.

Моя успеваемость резко ухудшилась, что неудивительно, если учесть, насколько я была травмирована всем происходящим. Я не могла расслабиться. Не могла никому доверять. Надо было готовиться к экзаменам, но я просто не могла сконцентрироваться, в любую минуту мог прозвенеть звонок, возвещавший о том, что дядя Билл снова хочет «поиграть» со мной; к тому же я всегда боялась, что мать начнет орать на меня из-за любого пустяка.

Первую часть экзаменов я высидела, но перед второй простудилась и очень ослабла. Горло болело, кашель никак не проходил, по ночам я не могла уснуть, не могла заставить себя поесть. Во второй день испытаний я кое-как доплелась до школы, уселась на свое место и уставилась в листок с заданием, голова кружилась все сильнее и сильнее. Тут у меня начался сильный приступ кашля, который я никак не могла унять. Кто-то из учителей решил вывести меня из класса и дать воды, но едва я привстала из-за парты, как в глазах потемнело, и я рухнула на пол.

Классная руководительница отвела меня домой; вызвали врача, который, выслушав мои легкие, сказал, что у меня пневмония. Он прописал антибиотики и постельный режим, я должна была провести дома несколько недель, чтобы силы восстановились. Врач также сказал, что при малейших признаках ухудшения меня положат в больницу.

Узнав о моей болезни, мама пришла в ярость. При враче она пыталась изображать взволнованную мать, но стоило ему ступить за порог дома, как она начала меня ругать:

– Как ты мне надоела! Теперь еще придется тебя выхаживать! Как будто у меня дел других нет!

Потом ее осенило.

– Я так понимаю, экзамены ты провалила и ни о какой классической школе теперь уже и речи быть не может, – с ненавистью проговорила она. – Ты специально все это подстроила, чтобы мне навредить. Гадкая девчонка, только о себе и думаешь.

Мне было тяжело понять, как можно «подстроить» воспаление легких и в чем меня опять обвиняют. Вряд ли я добровольно согласилась бы провести несколько недель в четырех стенах один на один со злой матерью. Тем более что не могла улизнуть ни под каким предлогом: на время болезни мне запретили гулять с собакой, ходить на репетиции хора и в школу для детей, готовящихся к конфирмации. Днями напролет мне придется выслушивать оскорбления, во время болезни это будет особенно невыносимо. Сильные приступы сухого кашля совсем меня истощили. Все давалось с трудом, даже дышать было тяжело.

Казалось, хуже быть не может, но тут пришел дядя Билл.

– Иди развейся, Кэт, – сказал он матери. – Тебе нужно памятник поставить за то, как ты за ней ухаживаешь. Если вдруг захочешь по магазинам пробежаться или в парикмахерскую сходить, то я всегда могу с ней посидеть… Мне будет даже приятно, – прибавил он, подмигнув мне.