Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века Страница 120

Однако в ходе редакционной работы над номером заключительный пассаж рецензии был элиминирован. Узнав об этом, 29 марта 1912 г. Вяч. Иванов, бывший не только одним из ближайших сотрудников журнала, но и хозяином той квартиры, где жил Кузмин, и его близким другом, написал Метнеру письмо: «Дорогой Эмилий Карлович, мне весьма досадно и в то же время стыдно перед Кузминым за необъяснимую ампутацию, которой подверглась — и к моему лично ущербу — его статья... К тому же ему не выслан[952] журнал, и он чувствует себя — не обиженным, а униженным. Sic!»[953].

Оригинал ответного письма Метнера нам неизвестен, однако сохранился черновик, который вполне отчетливо показывает, какими аргументами пользовался автор: «Ампутация Кузьминской <так!> статьи вполне понятна: 1) ни я, ни Бугаев (ни другие в Мусагете) с заключением статьи согласиться никоим образом не в состоянии: 2) Бугаев даже обиделся (мне это передавали; сам он мне этого не говорил); 3) Куриозно утверждать подобное[954] и затем на след<ующей> странице помещать редакционное объявление об юбилее такого великого мастера как Бальмонт (которого я лично вовсе не поклонник[955]). И совсем эта ампутация не к Вашему ущербу; наоборот; ибо и так статья Пяста[956] + статья Кузмина заставила (ины) злые языки говорить о рекламировании В. Иванова в I № Трудов и Дней, на что я ответил конечно, что если Мусагет посвятил книгу Бальмонту, Брюсову, Белому[957], то почему ему (даже если признать, что мы «рекламируем») не уделить часть книжки журнала поэту и теоретику не меньшего калибра, нежели те трое...»[958]

В ответ Иванов разразился большим письмом от 3 мая, настолько принципиальным, что даже попросил М.М. Замятнину снять с этого письма копию и сохранил ее в своем архиве[959]. Мы, однако, цитируем его по оригиналу:

С ампутацией совершенно не согласен. Это была ошибка. Статью читал Андрей Белый в Петербурге и выразил довольство. Подпись автора что-нибудь да значит. Редакция могла ограничить статью своею оговоркой о несогласии. Художник и критик, как Кузмин, имеет право на собственное мнение; статья же была ему вдобавок заказана. В крайнем случае, следовало (спроси) условиться с автором. Место, занятое в № статьей, не было предначертано звездами. Вопрос, послуживший контроверсой, очень техничен: «мастерство» вовсе не значит, по мысли автора, что-либо иное, кроме выдержанной и искусно применяемой сознательной техники, ((и при этом) в данном случае — в области стиха). Технические красота <так!> при этом не покрывают, по мысли автора, технической некорректности, с ними легко уживающейся. <Далее полторы строки зачеркнуто> Но дело не в этом недоразумении, а в искажении полного смысла статьи и в <1 слово зачеркнуто> произволе по отношению к видному сотруднику, особенно же в запрете иметь свое мнение. <2 или 3 слова зачеркнуто> Если бы я одну минуту полагал, что мое участие предполагает мое согласие со всем дословно, что печатается в «Трудах и Днях», то тотчас же бы устранился от участия. Точно так же не предполагаю я, что и со мной во всем согласны. Какая же возможна критика без свободы личной расценки[960]? Другое дело - 1) общий дисциплинарный устав (напр<имер,> корректность полемик), 2) общередакционные, (для) всех связующие, руководящие <1 слово зачеркнуто> заявления в роде манифестов <...> В этих двух случаях применима к сотрудникам со стороны редакции correctio в силу магистратской potestas.

Pro domo mea.

Мне реклама не нужна; но современникам я был бы нужен. Их прямой интерес — начать наконец понимать мое искусство. Иначе они рискуют по-прежнему искать midi а quatre heures. — Между прочим, я просил бы исправить опечатки в плохенькой статейке Кузмина обо мне: строка 11 на стр. 50, снизу — должно читать слишком русский, вместо русской (иначе смысл переиначен, утверждается обратное мысли автора); предпоследняя строка статьи — станут вместо стонут»[961].

Однако для Метнера, по всей вероятности, письмо Иванова не представилось чрезмерно существенным. Об этом свидетельствует большой разрыв между получением письма и ответом на него, последовавшим практически лишь через месяц, 1 июня из немецкого городка Pillnitz: «Статья Кузмина обсуждалась Бугаевым с Ахрамовичем; одна из черт Бугаева это сначала соглашаться, а затем по возможности тайно револтировать.

Заключение статьи Кузмина на всех произвело отрицательное впечатление; быть может, мысль и правильна, но надо ее доказать теоретически и показатать <так!> ее правильность на примерах; если бы Кузмин на эту тему написал отдельную статью, то она могла бы (в случае своей доказательности) пройти даже без редакционной оговорки. В этом смысле я и написал ему извинительное письмо. Быть может,

Вы побудите его в самом деле написать статью о сравнительном мастерстве новых русских поэтов. Я еще раз извиняюсь по поводу этого факта и напоминаю, что запрашивать (о сокращ) об ампутации было уже поздно»[962].

К сожалению, извинительное письмо Метнера Кузмину нам не известно и оно, по всей видимости, не сохранилось. Однако оно на Кузмина не подействовало и он, как уже говорилось, напечатал в «Аполлоне» «Письмо в редакцию», которое мы также приведем полностью: «Моя заметка о «Сог ardens», помещенная в первом номере «Трудов и дней», появилась без конца, который без всякого предупреждения был отброшен редакцией, так как взгляды и мнение, там высказанные, не совпали с мнением редакции. Полагая, что такое отношение обязывает и меня быть солидарным со всеми мнениями, высказываемыми в данном номере «Трудов и Дней»,— я принужден сделать известными следующие соображения.

Конечно всякая подпись под статьей переносит главную ответственность за написанное на писавшего, но когда основывается новый орган с ясно выраженной тенденцией, когда первый номер специально подобран, то и скромная заметка о книге, одно участие писателя в журнале предполагает как бы полный унисон с другими участниками. Простая добросовестность заставляет меня сделать известным, что частичного совпадения со многими взглядами, высказываемыми в 1-ом номере «Трудов и Дней» у меня, участника этого же номера, нет, потому что:

1) всякие требования религиозные или нравственные, как бы они правильны ни были, не могут относиться к теории искусства, не нуждающегося, чтобы для его возвышения обуживались религия и философия. Признавая всю необходимость для поэта как личности творческой религиозного начала, нельзя не видеть, что размышления об этом идут мимо искусства, еще более мимо поэтических школ, и группировка по таким признакам напоминала бы группировку поэтов по покрою платья, по цвету глаз и прическам. Одно выше, другое — ниже цели, но одинаково не на тему. Все-таки теоретики искусства — не Иоанны Златоусты, хотя последние, может быть, были и важнее для поэтов.

2) Включение в теорию творчества «личности воспринимающей» — все переносит в область впечатлений и эффектов, т.е. область весьма шаткую и едва ли желательную. И характерно стихотворение из «Кормчих звезд», где, может быть, турист и пленится эхом, забывая о рожке, но с точки зрения музыки, искусства важны только те звуки, которые издает рожок, и умильные впечатления природного эха — ее рассмотрению не подлежат. Обертона? — прекрасно. Но во-первых, они звучали всегда, когда Моцарт и не думал на них рассчитывать, а если временами Скрябин строит на них гармонии, то обращает их из обертонов в простые тона. Во-вторых они математически предопределены, чего нельзя сказать о символизме, в большинстве случаев имеющем дело, конечно, с метафорами личными и отнюдь не обязательными для слушателя. Включение же в теорию творчества — творчества и воспринимающей личности делает еще более шаткой систему словесных обертонов.

3) Принадлежа к «участку ясности», как любезно выразился г. Cunctator, я не могу не понимать слов точно. Как ни неприятно «Трудам и Дням», но школа символистов явилась в 80-х годах во Франции и имела у нас первыми представителями В. Брюсова, Бальмонта, Гиппиус и Сологуба. Делать же генеалогию Данте, Гете, Тютчев, Блок и Белый — не всегда удобно и выводы из этой предпосылки не всегда убедительны. Если же новое течение нескольких писателей, вполне определившихся мастеров и теоретиков столь отличается от того, что принято называть символизмом, то лучше его и назвать другим именем, я не знаю, как, — «теургизм», что ли, — чтобы не было путаницы в возможных спорах.

4) Помещенная в конце книги на закуску маскированная статья Cunctator'a, все время занимается кивками и намеками без адреса и анонимно, чтобы всегда иметь возможность или отпереться в адресовании, или сказать: «на воре шапка горит». Всем известна эта манера по «Весам», где в пространство посылались — «сволочь, калоша, щенок etc.» В «Трудах и Днях» покуда в виде цветочка появился «полицейский участок ясности» и «добровольный сыск», вероятно, будут и ягодки, но я не могу не констатировать не полную желательность таких приемов. Никто не заподозрит меня в недостатке уважения и восторга к произведениям А. Блока, А. Белого и Вяч. Иванова, но когда все соединяется, чтобы настойчиво и тенденциозно подчеркнуть выступление, в котором не участвуешь, то простая скромность заставляет сказать, что многих взглядов я не разделяю и способов полемики наступательной более чем не одобряю, а написал только то, что написал, отнюдь не в целях засвидетельствовать свое участие в обновленном символизме, поскольку он выразился в «Трудах и Днях».