Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века Страница 122

Сразу скажем, что «Разговор о дружбе» никак не отразился в доступных нам материалах, от повести о мадам Гюйон остался лишь ряд выписок, которые не дают возможности представить себе ее содержание хоть сколько-нибудь полно, зато содержание «Ореста» и «Красавца Сержа», как представляется, до некоторой степени можно реконструировать, причем последнего — в значительно большей степени, так как он, очевидно, и был более подробно продуман, столь подробно, что Кузмин даже, вероятно, поручил ездившему в конце лета в Москву С.А. Ауслендеру поставить в известность руководителей «Весов» и «Скорпиона» о своем новом произведении, и после его возвращения записал: «Предложение «Скорпиона» есть издание вместе «Карт<онного> дом<ика>», «Крыльев», «Красавца Сержа»» (19 августа). К достаточно важной содержательной стороне этой записи мы еще вернемся, а пока попробуем представить, что нам известно, о пьесе «Орест».

План ее, содержащийся в тетради, таков:

«1) Ночь, приплывают. Орест томится. Пилад его успокаивает. Туземцы. Пилад умоляет, уводят.

Ожидают Ифигении. (сна) Она выход<ит> поражен<ная>. Спор о жертв<енности?>. Кричат, чтобы отложили.

Тюрьма. Свидание с Пиладом. Дружба.

Берег моря. Спасает, солнце. Боги награжд<ают> дружбу»[977].

Представляется довольно сложным выяснить, какие именно изменения Кузмин собирался внести в известный сюжет об Ифигении в Тавриде, поскольку сохранившийся материал для этого слишком мал, однако, судя по всему, сам замысел возник под влиянием пассажа из «Крыльев», где учитель греческого языка Даниил Иванович рассказывает герою: «В XV-м веке у итальянцев уже прочно установился взгляд на дружбу Ахилла с Патроклом и Ореста с Пиладом как на содомскую любовь, между тем как у Гомера нет прямых указаний на это». И на реплику Вани: «Что ж. итальянцы это придумали сами?» Даниил Иванович отвечает: «Нет, они были правы...» Дальнейшие его рассуждения уже не относятся к сфере, нас интересующей.

Таким образом, скорее всего, задумывавшийся «Орест» должен был вписаться в ряд отчетливо «идеологических» произведений Кузмина, где константными темами являются мизогиния (и здесь, видимо, можно осторожно предположить, что роль Ифигении должна была представляться если не роковой, то могущей привести к трагической развязке), наставничество на пути к истинной любви и ряд более или менее драматических происшествий, в результате которых решается судьба главного героя.

Гораздо более полную информацию можем мы получить о замысле повести (и сравнительно большой, если писать ее Кузмин, обычно работавший, если не было внешних или внутренних помех, достаточно быстро, предполагал три месяца) «Красавец Серж». Прежде всего, стоит отметить, что задумывалась она в то время, когда Кузмин интенсивно размышлял о природе своих прозаических намерений. Так, 20 июля, среди приведенных выше записей о «Серже», он говорит: «Очень хочется писать и почти нечего. Хотелось бы быть сознательным и сознательно отказываться от некоторых сторон, хотя бы и доступных мне, творчества. Хотелось и в авторах и в себе иметь только легкое, любовное, блестящее, холодноватое, несколько ироническое, без au dela, без порывов вдаль, без углубленности». Конечно, всегда можно наткнуться на собственное или со стороны возражение, что устремление это было мимолетным, прошедшим без следа (и действительно, в «Подвигах великого Александра», например, обдумывавшихся в это же время, Кузмин двигается по прямо противоположному пути), но стоит, видимо, обратить внимание и на то, что приведенная цитата выглядит достаточно точно описывающей повесть «Картонный домик», которую Кузмин только что увидел опубликованной, хотя и без последних четырех глав. Именно к размышлениям о «Картонном домике» и дальнейших планах собственной прозы, по всей вероятности, восходит и замысел «Красавца Сержа», тем более, что возникал он на фоне постоянных обсуждений в переписке с Нувелем соотношения «современных» сюжетов и исторических «отдалений», спровоцированных, видимо, почти одновременным выходом в свет «Картонного домика» и «Приключений Эме Лебефа». 4 июля Нувель пишет Кузмину: ««Картонный домик» понравился мне во вторичном чтении больше, чем в первый раз, несмотря даже на совершенное над ним обрезание. Во-первых, он отлично написан, лучше, чем «Эме Лебеф». Во-вторых, очень хороши разговоры, а рассказ о Семенушке — прямо шедевр. К сожалению, в нем нет цельности, это какой-то беспорядочный калейдоскоп или, скорее, несколько попорченный кинематограф. «Прерванная повесть» очень хороша»[978]. И через месяц после этого начинается краткое, однако весьма существенное для нашей темы (поскольку касается и интересующих нас планов) обсуждение данного вопроса. 11 августа Нувель сообщает свое суждение по поводу повести С. Ауслендера «Флейты Вафила», распространяющееся, конечно, и на прозу самого Кузмина: «Однако я должен сказать, что все эти Вафилы и прочие дафнисоподобные юноши мне немножко надоели и хочется чего-то более конкретного, ну, напр<и- мер>, современного студента или юнкера. Вообще удаление вглубь Александрии, римского упадка или даже XVII 1-го века несколько дискредитирует современность, которая, на мой взгляд, заслуживает гораздо большего внимания и интереса. Вот почему я предпочитаю Вашу прерванную повесть и «Картонный домик» (несмотря на «ботинку») «Эме Лебефу» и тому подобным романтическим удалениям от того, что сейчас, здесь, вокруг нас»[979]. Через день Кузмин отвечал ему письмом, которое мы уже цитировали в начале статьи, добавляя: «Только не очень шпыняйте меня за «Эме Лебефа» (malgre tout et tous лучшее мое) и не влеките временно не расположенного к тому, что «сейчас и вокруг»»[980].

Как видим, для Кузмина принципиально отстаивание собственного права на обращение к современности на тех же правах, что и к отдаленным эпохам. Он явно не согласен обращаться только к современности, хотя и отдает ей должное.

Дело здесь, вероятно, в том, что для него в первые годы творчества «современная» проза была почти неизбежно связана с подчеркнутым автобиографизмом, который чувствовали не только друзья, но и достаточно посторонние люди. И «Крылья», и «Картонный домик» воспринимались как сцены из быта автора повестей, что вызывало у него амбивалентную реакцию: с одной стороны, он не протестовал против такого восприятия, но с другой — бывал озадачен масштабом непонимания как критики, так и друзей[981].

Можно высказать предположение, что особо нежное отношение автора к небольшому и довольно незначительному рассказику «Кушетка тети Сони» было вызвано прежде всего тем, что в нем ему впервые на современном материале удалось уйти от прямых автобиографических аллюзий, которые могли бы быть замечены посторонними. В предыдущих же опытах своих он, всячески маскируя лица и события действительности, все-таки регулярно склоняется к тому, чтобы они были более чем явно различимы за текстом. Характерный пример этого — работа над сюжетом и ономастикой «Картонного домика», материалы для характеристики которой также дает названная рабочая тетрадь.

Отсылая за общей характеристикой повести и ее соотношения с действительностью к упоминавшейся нашей работе «Автобиографическое начало в раннем творчестве Кузмина», отметим, что уже в планах автор все время играет на том, что автобиографизм должен восприниматься как явление художественное, но в то же самое время художественность должна проистекать из того, что происходило с автором и героями в реальной действительности. Так, видимо, именно из-за слишком явного претворения реальности в «поэзию» был отброшен предполагавшийся первоначально эпиграф, сам по себе, безотносительно даже к своему смыслу, переносивший современное и автобиографическое в сферу чистой лирики, да еще остраненной иностранным (и вдобавок недостаточно популярным итальянским) языком:

Е come a fronte dell'oggetto amatoInstinto soffocar si naturale?E gioventu senza piacer che vale?(Casti. L'Aurora)[982].

Но зато в планах, которые мы здесь не будем воспроизводить полностью, поскольку они в подавляющем большинстве случаев не дают особого материала для суждений об изменениях сюжета или о чем-либо подобном, герои регулярно называются теми именами, которые они носили в действительности: «У меня»; «Прощальное письмо Пав<лику>. Нувель»; «У Вилькиной»; «Объяснение (с Феоф<илактовым>)»; «Мейерхольд»; «С Сереж<ей>»; «У Сомова». И лишь затем начинается игра с именами. Для реального Павлика Маслова сначала предполагается оставить собственное имя, но затем придумываются два варианта — Петя или Сережа (еще без указания фамилии, которая в повести будет «Сметании»). Л.Н. Вилькина зашифровывается именем Адель Петровна Закс (в окончательном варианте ее зовут Матильда Петровна[983]), Курмышевы обретают свою фамилию сразу, так же как и Даксель (с небольшим вариантом — Таксель), и Валентин (в плане ему придумана фамилия Зайцев, которая в тексте не появится), и Налимов (в плане у него было еще имя и отчество — Антон Пе<трович>).