Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века Страница 132

Его дядя и тетя[1063] очень умны и образованны, но односторонни и довольно нетерпимы, так что часто приходится уходить, чтобы не слышать глумления над тем, что дорого и свято для меня. Юша очень подпадает под их влияние и часто высказывает взгляды совершенно отличные от прежних. Вообще я более и более замечаю, что все то, что он так логично, убедительно и даже красноречиво иногда доказывает, не составляет для него сердечных, субъективных убеждений, а он сам их себе привязывает, считая это удобным. Я не знаю, что действительно составляет его убеждения, разве то, что за отсутствием убеждений нужно говорить фразы, сообразуясь с обстоятельствами. Он «все признает, все понимает, всем может восторгаться, все допускает». А в сущности он ничего не признает, ничего не понимает, ничем не может восторгаться, а его терпимость имеет целью <с> помощью пустых фраз привести всех к его нетерпимости. Ядро этого составляет пустое фразерство и педантизм. И так во всем, во всем!

Не думай, что я забыл правило: «Не судите, да не судимы будете». Я не сужу, я не упрекаю (всякий человек сам себе судья), но мне горько, бесконечно горько.

Я получил правила из консерватории[1064]. Довольно туманно, хотя и не Шуман. Но все-таки готовлюсь, там — что Бог даст. Как ты? пиши, пиши, чтобы я здесь не умер с тоски. Скоро мы оба предадимся искусству, и как светло потечет наша жизнь. Светло не в матерья<ль>ном отношении, а в занятиях обожаемым делом. Я знаю, что иду не на розы, а на чердак, и все-таки иду с блаженством, с глубоким блаженством.

Прощай, мой милый, мой дорогой друг.

М. Кузмин.

28 июня 1891

Мой друг, ты, я думаю, заключил по моему последнему письму, что я поссорился с Юшей не на живот, а на смерть; на самом деле никакой ссоры, никакого разрыва не происходило, а просто распадение. Пока я все принимал за чистую монету, были сердечные отношения; мало-помалу глаза мои стали открываться, отношения охлаждаться; теперь совсем исчезли; я не говорю приятельские отношения, а дружеские, когда открываешь всю душу, все мысли, все желания, все планы, встречаешь живое участие и бодро идешь вперед рука об руку. Я думал, что такие отношения возможны, а они невозможны. Что ж? тем лучше: лучший друг — сам я*. Приятельским же отношениям нет причины прекращаться: я буду ходить к ним, он — ко мне, будет развивать мой невежественный ум, будет давать мне читать произведения своего дядюшки, которые валяются у меня под столом**, ходить на русские концерты[1065], доказывать с жаром разные софизмы, патетически делать вид, что восторгается произведениями искусства. Нет сил перечислить всего, что я в ослеплении считал доказательствами искренней дружбы. Впредь буду осторожнее***.

Жизнь в Карауле делается все более и более несносною: каждую минуту слышишь самое легкомысленное надругание над всем, что я боготворю****, исключительно потому, что они имели несчастие не понравиться Бор<ису> Н<иколаевичу>, который считает себя не только первым историком (выше Тэна и Момзена[1066], по его словам), но и безапелляционным судьей по всем отраслям науки и искусства. Все слушают его афоризмы и благоговеют. Нетерпимость ужасная, уважения к чужому мнению никакого. Вообще все окружающие несносны до невозможности, исключая графини Капнист[1067], которая, действительно, очень проста, изящна, умна и остроумна. Приехал вчера учитель к Капнист, московский учитель латинского языка. В тот же вечер схватился спорить с Б.Н. Какая вульгарность, запальчивость, пошлость, глупость, ни одной дельной мысли, придирка к словам, просто руготня. И подумать, что это маститый философ обменивается мыслями с представителем молодежи!? К счастию, можно предположить, что это не представители, а претенциозные посредственности, решающие судьбы мира и произносящие приговоры гениям*****. К счастию!

Приезжали аристократические гости — пустота и сплетни (напр<имер>, <?> Петровы-Соловые). Теперь дождь и холод.

Прощай, мой милый, ты можешь представить, какое удовольствие доставляют мне письма из Петербурга.

М. Кузмин.

Юша велит сказать: «Мнемоника здраствует <так!>» Но по-моему, это просто шарлатанство, которое дает возможность запоминать 1000 бессмысленных слов. Хронологию всякий запоминает посредством общей линии событий, а не голою памятью, стихи и музыку также. А мнемоника годится только для ярмарочных фокусов. Я говорю: «По-моему».

* В тексте помета рукой, очевидно, Матвеевского: «Достоевский?».

** В тексте помета: «К чему ирония?»

*** В тексте помета: «Жребий человека ошибаться».

**** Исправлено на: «над всеми, которых я боготворю???»

***** Сверху вписано: «Не единому и пришлому человеку решать судьбы мира»

9 июля 1891 г.

Спасибо за письмо. Я не ратую против такого способа переписки: одно письмо общее, другое — частное. Ты даешь мне довольно непроизводительный совет. «С волками жить — по-волчьи выть»; это — не совет и не правило, а констатирование факта, т.е., живя с волками, приучаешься выть по-волчьи. Я так понимаю эту пословицу, потому что, во-первых, эта же самая пословица выражена у других народов в повествовательной, а не в повелительной форме, во-вторых потому, что было бы бесполезно и безнравственно советовать менять свои утверждения сообразно с обстоятельствами. Может быть, это имеет значение: относись к людям так, как они к тебе. Но это слишком произвольное толкование. И, во всяком случае, — это не правило, а просто вывод, насколько сильно влияние обстановки и общества.

Придется просто терпеть и повременить топиться в Вороне[1068]: в Неве все же лучше. Конечно, бывают светлые проблески: когда я за музыкой или один, но редко — виновато леченье: все время занято бездельем и ни минуты свободной для дела — приходится ночью. Тем лучше, меньше спать — больше жить. Жить?! В таком-то муравейнике? Когда-то в Петербург!

О Юше я высказал свои убеждения, не смягчая их; ты этого не потребуешь, да и они не настолько жестки. Скептицизм в нем такой же привязной ярлык, как и все остальное; искренен он потому, что сам поддается обаянию своей прицепленной фразы, которая одна неограниченно царит над ним. Влияния, совершенно чуждого духу данного человека, не может быть, и из неродственных духу влияний не может создаться своего. Человек имеет определенный склад души и не может поддаться противоположному влиянию. Таким образом, влияние может быть только близко подходящее под субъективность данного лица и может только расширять и усиливать личные убеждения, а не изменять их. Человек стремится к сохранению своей субъективности и должен к этому стремиться, так как это истинно и велико — полнейшее обособление своей индивидуальности и развитие ее до возможных пределов. Объективность — это отсутствие субъективности, отсутствие личности, безличность, ничтожество, нуль. Никакое влияние радикально изменить мнений не может, если только мнения не привязные. С годами ничего не проходит, кроме годов, и фразерство — не отличительная черта юности.

Ты говоришь, что истины нет, но это совершенный вздор. Есть у Ал. Толстого, кажется, стихотворение, где истина изображена в виде огромного города, окраины которого совершенно различны. Несколько людей захотели узнать, что это за город, и все подъехали с разных сторон. Когда они съехались, то один утверждал, что это — большой каменный город с церквями, другой — что это большая деревня с садами, третий — что это большая гавань с кораблями и т.д. И они поссорились и убили друг друга, и все были правы[1069].

Иисус не отвечал Пилату: они бы не поняли друг друга. Иисус не мог понять, что светлая частная жизнь — веселые праздники очаровательных балов, внешняя красота природы и жизни составляют для Пилата истину. И Пилат не мог понять, что этот оборванный, заморенный еврей — представитель истины[1070].

Иисус не мог бы обратить Пилата, он это знал и не начинал бесполезного труда. Он знал, что нужно не меткое слово, не страстная мистическая импровизация (как нагорная проповедь[1071]), а доказательная речь, основанная на логических законах и фактических примерах: он этого не мог дать — и промолчал. И Иисус был прав, и Пилат был прав; оба были правы со своей субъективной точки зрения; а другой и быть не может: это — высшее мерило всего. Как может сказать человек человеку: «Это — черное», когда тот видит, что это — белое; третий скажет, что это — красное, и все будут правы.

Раз мне кажется, что это белое, то для меня несомненная истина — что это белое. А абсолютно никто не может сказать, что это такое. Каждый сообразуется со своею субъективностью, это — так, и должно быть так, так как это — так. А личности, у кого нет определенной личности, будут как Полоний в «Гамлете»[1072]. Один скажет: «Смотрите, как это облако похоже на слона». — «Совершенный слон». — «А по-моему — это жираффа». — «Вот-вот, вот я это и хотел сказать». — Только Полоний из угодливости притворялся ничтожеством, а те — ничтожество по самому своему ничтожеству и пустоте. Скажут им добрые люди: «Это черно». — «Как чернила»,— ответят они. Другие скажут: «Протрите глаза, смотрите, ведь это — бело!» — «Как снег»,— ответят они. Это с годами не проходит.