Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века Страница 136

1. К изучению литературной жизни 1920-х годов

История русской литературы 1920-х годов еще не написана и, по всей вероятности, будет написана не скоро. Как кажется, непременным условием такого осуществления должно быть не только осмысление уже известного читателям и исследователям материала, но и регулярная публикация документов, относящихся к изучаемому периоду. Нельзя сказать, чтобы это не делалось вообще, но в то же время нельзя и признать состояние дел удовлетворительным. Если изучение истории литературы «серебряного века» стараниями большой группы исследователей стало совершенно немыслимым без обращения ко всей целокупности фактов, то литература двадцатых годов (не говоря уже о более позднем времени) пока что предстает лишь как то, что происходило на поверхности, было доступно взглядам читателей.

Меж тем архивы хранят, несмотря на свою совершенно естественную неполноту, множество материалов, позволяющих воссоздать картину гораздо более объемную, чем она представляется поверхностному взгляду.

Два публикуемых письма, написанных матерью Л.М. Рейснер дочери в Кабул, где та была вместе с мужем, Ф.Ф. Раскольниковым, в составе советской миссии, позволяют представить себе картину литературной жизни эпохи глубже, чем это обычно принято, особенно в нынешнем потоке обвинительных актов против писателей, так или иначе принимавших советскую власть. Нет сомнения, что Лариса Рейснер была далеко не ангелом. Чего стоит хотя бы фраза ее, приводимая в беллетризованных мемуарах хорошо ее знавшего Льва Никулина о том, что «мы» (т.е. большевики, но при непосредственном участии автора этой фразы) расстреляли адмирала Щастного! Замечательны ее письма из воюющего Поволжья 1918 года, где эпически повествуется о том, как в промежутках между боями они с мужем отдыхают в чрезвычайно комфортных условиях (и даже приглашают к себе родителей), или жалобы на то, что им не отвели персональный вагон, или письмо из «Гамбурга на баррикадах», где Рейснер (кстати сказать, заброшенная туда, по всей видимости, по каналам ГПУ, ибо письма ей должны были адресовываться «Изе» на имя И.С. Уншлихта), якобы находившаяся на нелегальном или полулегальном положении, просит мать сообщить номер ноги, чтобы можно было купить замечательные туфли... Эти документы показывают с наивной откровенностью — и, смеем предположить, откровенностью, проистекающей из того, что собственная жизнь на фоне ежедневно видимого не представлялась сколько-нибудь исключительной, — личную жизнь новой, большевистской элиты.

Но в ней существовала и другая сторона, которую приоткрывают публикуемые письма. Это насыщенность культурными переживаниями, это откровенная доброта души, это сознание того, что над новой жизнью, столь заманчиво рисовавшейся в мечтах, нависает какая-то новая, железная сила, преодолеть которую невозможно. Для матери Рейснер это ГПУ, к деятельности которого она относится с явным страхом и неприязнью. Для самой Рейснер, возможно, уже тогда начиналось осознание роковой роли РКП (б).

При нынешнем состоянии открытости архивов органов государственного управления вряд ли возможно сколько-нибудь полно восстановить картину той сети, в которой оказались с первых же дней своего пребывания в Кабуле Рейснер и Раскольников (да вряд ли публикация документов сколько-нибудь изменит очевидный смысл происходившего), однако совершенно ясно, что партийные функционеры решительнейшим образом попытались отторгнуть неудобное им по каким-то причинам вновь прибывшее начальство. В недавней газетной заметке довольно бегло было сказано о том, как в затеянную парторганизацией посольства склоку с разбирательствами на уровне московских инстанций были вынуждены вмешаться не только наркоминдел Г.В. Чичерин, но и сам Ленин[1089]. Но публикуемые письма делают очевидным, что все это, то оставаясь на сугубо внутрипартийном уровне, то расширяя этот уровень до ГПУ, продолжалось фактически до самого конца пребывания Рейснер в Афганистане (она покинула его весной 1923 года).

Но не менее интересны письма и тем, что они показывают тот литературный круг, в котором свободно вращается мать Рейснер, принадлежащая к партийной элите, хоть и не самого высшего уровня. И описанные в этом письме (если, конечно, отбросить раздраженный в некоторые минуты тон и отделить факты от сугубо личной интонации) встречи и наблюдения позволяют несколько более полно увидеть картину литературной жизни начала двадцатых годов. Н. Тихонов, приходящий на поклон к Мандельштаму, В. Парнах в гостях у будущего автора «Египетской марки», судьба вдовы Гумилева, отношение к новой поэзии, рождающейся на глазах, даже некоторые случайные фразы — все это представляет ценный источник для создания общей картины существования литературы первых послереволюционных лет. Второе из публикуемых писем учитывалось С.В. Житомирской, однако она могла процитировать лишь одну фразу из него[1090]. Письма публикуются по оригиналам, хранящимся в Отделе рукописей Российской гос. библиотеки (Ф. 245. Карт. 7. Ед. хр. 58). Сохранены некоторые особенности правописания автора. Отметим, что Е.А. Рейснер временами сбивается на дореформенную орфографию.

Вероятно, имеет смысл сказать несколько слов об авторе публикуемых писем. Екатерина Александровна Рейснер (урожд. Пахомова, 1874—1927) в качестве своей основной профессии называла «литератор»[1091]. Однако, как кажется, более был прав Блок, так описывавший почти семейный журнал Рейснеров: «В 1915—1916 гг. Рейснеры издавали в Петербурге журнальчик «Рудин», так называемый «пораженческий» в полном смысле, до тошноты плюющийся злобой и грязный, но острый. Мамаша писала под псевдонимами рассказы, пропахнувшие «меблирашками». Профессор («Барон») писал всякие политические сатиры, Лариса — стихи и статейки»[1092]. В профессиональном смысле, очевидно, ее более всего характеризует другая запись в той же самой трудовой книжке: «Домашнее хозяйство проф. Рейснера. Заведующая хозяйством». Но, как показывают публикуемые письма, ей нельзя было отказать в наблюдательности, иногда ехидной и даже издевательской, а также в умении рассказать о своих наблюдениях.

В качестве дополнения к подробнейшим статьям Р.Д. Тименчика о культе Анненского в читательской среде 1910—1920-х гг.[1093] приведем также небольшой фрагмент недатированного письма Е.А. Рейснер, находящегося в той же единице хранения (помечено только цифрой «28»): «Сегодня читали стихи Аннен<ского> — хорошо, но жизнь глядит из его рифм, к<а>к прекрасный сад, разоренный глупыми, но тоже прекрасными детьми! А у нас? И у нас все разорено, но одна клумба была пощажена нами, и аромат ее цветов доведет нас уже до могилы» (Л. 13). В известном смысле эта фраза могла бы послужить эпиграфом и к публикуемым письмам.

1

Москва 23/Х1 <19>22

Милый мой друг, далекий листочек, вчера пришла почта из К.[1094], но нам ничего не принесла, привез ее дип <пропуск в рукописи>, но ничего для нас лично. Приехали две Твои рукописи, но без пояснений, что с ними делать: печатать или в архив?

Сейчас с Минлосом чудеса здесь, я к нему присмотрелась и очень его полюбила, в нем много джентельменства и желания быть честным. Я узнала, напр<имер>, от одного следователя из Г.П.У., что М. был призван в это милое заведение и ему было предложено деликатно следующее: «Напишите характеристику всех в Кабуле….. не стесняйтесь ничьим положением ни рангом...... конечно, нам более интересно узнать про Раск<ольникова> и Лариссу Р<ейснер>». Что отвечал Мин., не знаю, но его характеристику на бумаге мне показал следователь. Он честно, пользуясь случаем, рассеял <?> те доносы, гнусные и лживые, которые подавались всеми, приезжающими из К., по просьбе Г.П.У. и без оной.

Трудно работать, если за тысячи верст от Вас подаются на Вас papierchen'ы и выдумываются легенды всякими фантазерами по критерию прачешной или сапожной, где их порабощали эксплоататоры. Словом, все это до крайности омерзительно, истина выявляется на очной ставке, а не в тайных закоулках и в тайне от обвиняемого, это ведет к торжеству клеветы и интриги.

К<а>к Вы уже знаете, следствие всех следствий, Мин. исключен из партии, без объяснения причин,— конечно, следствие, факты его преступности, обвинители — все скрыто в дебрях тайной юстиции, ему только объявлено «исключен». М. отказался ехать в Каб., и я с ним согласилась. Накануне его исключения ему предложили ехать в Лoзан<ну>, но он отказался, давши Вам слово, что он вернется в Кб. А наутро казнь... Я не выдержала и написала письмо соседу нашему в Целлендорфе[1095], не знаю конца. «Но,— пишу я целлендорфцу, — нельзя же М. ехать в Кб. с бубновым тузом на спине, согласитесь, что потеряв уважение своих бывших подчиненных, работать нельзя ошельмованным». Лучше остаться ему в Москве. Тов. Тельянов по всему пути распускал слух, едя в Кб., что ты исключена из партии, что …… он везет это с собой …… Эта гнусность долетела до нас, и папа немедленно хотел отдать свой партийный билет …… Это опровергли, и Тельянова притянут. В длинном синодике мелькают имена Твоих доносчиков и клеветников, людей вредных и страшных для партии, но …… Возьми их характеристики, написанные …... Это «люди маленькие, но не вредные, и служить с ними можно». При таком раздвоении личности, конечно, Т., и В., и С. едут снова в Кб. Наконец пришла телеграмма с ясным, прямым ярлыком о В... Конечно, благодаря редкому случаю недвойственности ..... В. здесь снимут. Я не пишу имени человека, который так ласково снабжал клеветников патентом на достоверность, но для меня всегда люди слабые были страшнее подлецов.