Анатолий Аграновский - Открытые глаза Страница 15

Он отдает себе мысленно приказания, и руки его единственно верным, экономным движением опускаются на топливный кран, переводят сектора газа, управляют закрылками, триммерами. Он не смотрит на приборную доску и лишь время от времени посылает взгляд вдогонку за рукой, чтобы проверить себя. Так пианист разучивает сложную пьесу, не глядя на свои руки. Правда, пианисту легче: клавиатура рояля никогда не меняется. А испытателю каждую новую машину приходится обживать заново. Притом сейчас перед глазами летчика — впервые в жизни — «клавиатура» реактивного самолета.

Проверив «азбуку», Гринчик переходит к более сложному. В руках своих он уже уверен: не подведут. Захотел выпустить закрылки, и руки сами делают все, что нужно. Но ведь надо еще вовремя захотеть… Гринчик начинает «разыгрывать» полет.

По-прежнему он сидит в кабине, сидит очень спокойно, и руки его почти не двигаются: одно-два движения — и все. А в это время мысленно он уже вырулил на взлетную полосу, получил по радио разрешение на вылет, дал газ… Внимание! Сейчас он впервые оторвется от земли. Руки надо послать на секторы газа. Так. Плавно перевести их. Теперь проверить обороты газовой турбины — быстрый взгляд на прибор. Какая температура газа? Взгляд на другой прибор. Должна быть не свыше 720 градусов. Все в порядке? Пошло давление масла, тоже надо проверить по прибору. Теперь указатель скорости — показывает разбег? Так. Теперь оставим приборную доску, все внимание полосе. Мир открыт перед тобою, обзор широчайший — взлетел…

Каков он будет, этот первый полет? Темный лес перед летчиком, все неясно, все в тумане. Тут какой-нибудь безобидный куст померещится чудовищем, а приветливая полянка может вдруг оказаться трясиной: ступил на нее — и по горло. Темный лес перед ним, и Гринчик первым войдет в него. И проложит через дебри первую тропку. Вначале это будет тропа узкая, и пройдет она по самому краю нехоженого леса. Потом он начнет углубляться, отходить в стороны — медленно, осторожно, но с каждым днем все дальше и дальше. А когда исходит дебри вдоль и поперек, это уже не будут дебри. Темные чудища, которые подстерегали его на каждом шагу, исчезнут, словно их и не было. И вслед за Гринчиком пойдут туда десятки и сотни людей, для которых он, первооткрыватель, рассеял ненастную темень.

Идешь в этот лес — будь смел. Первый, общий для всех испытателей навык — умение преодолевать страх. Продвигаешься вперед, внимание твое напряжено, вдруг треск, пахнуло жаром — что такое? Главное, не беги — это не лучший путь к спасению. Остановись, прислушайся, постарайся понять. Замри на мгновение — и это привычный рефлекс испытателя. Ничего не стряслось? Продвинься еще на полшага, на шаг. И снова остановись, подумай: двигаться дальше или отступить?

Грамотность летчика прежде всего и проявляется в оценке: опасно или не опасно. А поскольку думать в полете некогда, он старается на все сложные случаи приготовить решения заранее, на земле. Ну, разумеется, всего не предусмотришь, На все иметь рефлексы — значит вовсе их не иметь. Важен отсев, и здесь тоже решает грамотность пилота. Скажем, отказал двигатель — тут рефлекс не нужен. Определи по приборам, какой из двигателей отказал, и попытайся запустить его. Случай не аварийный: этот самолёт и на одном двигателе придет на аэродром, Во всяком случае, время для размышлений у тебя будет. А вот если «пойдет» температура — топлива ли, масла, — тут уж руки должны действовать автоматически. Промедление в этом случае смерти подобно. И Гринчик старательно отрабатывает решения, вернее, заготовки решений для таких трудных случаев.

Ну хорошо, а если они ему в воздухе не помогут? Всего-то он не может предусмотреть… Что ж, «рефлекс на выпрыгивание» тоже следует иметь. И Гринчик несколько раз, сидя в кабине, примеривается. Так он сбросит фонарь, другой рукой отстегнет привязные ремни… Но это, конечно, самый крайний случай.

Есть у Гринчика еще один «дежурный» рефлекс: что бы ни случилось — включи самописцы. Маленький пульт их укреплен по его желанию над секторами газа. Так Гринчику удобнее: он включает их мимоходом. Рефлекс этот труден, потому что не необходим. Он ничем не помогает в трудной ситуации, скорей мешает. Чтобы этот рефлекс выработался, человек не раз должен ударить себя по лбу: «Эх, дурак! Что ж я не включил приборы? Шляпа!» Самописцы бездействовали, случай остался темным — снова нужно повторить полет. А включил — есть полная картина явления, его можно на земле обмозговать до тонкостей.

Новая серия эволюций: Гринчик принимается, пожалуй, за самое сложное. Нужно уметь обуздывать рефлексы. Ну, скажем, самое детское: полыхнуло пламя перед твоим лицом — ты отшатнешься. У летчика это оборачивается так: самолет задрал нос кверху — дай ручку от себя; нырнул носом вниз — бери на себя. Это делается «до мысли», сразу. Но если машина «откозлила» и задрала нос кверху, ни в коем случае не мешай ей. И наоборот: в штопоре машина ныряет носом вниз, а ты должен загнать ее еще дальше и ручку давать от себя. То есть, почуяв огонь, шагнуть вперед — только в этом спасение.

Да, трудна работа испытателя… Если позволит читатель, я рискну добавить к сравнениям, и без того многочисленным, еще одно (я слышал его от летчика-испытателя Г. А. Седова). Человек идет над пропастью по узкому бревну. Дело нелегкое, все время надо удерживать равновесие. А тут вдруг полыхнуло пламя у глаз. Он был предупрежден: отшатываться нельзя — сожжет. И у него хватило выдержки: «не думая», он шагнул вперед, и огонь отступил. На бревне, само собой, надо было устоять — полет продолжается. А вернулся человек домой, его спрашивают:

– В тот момент, когда полыхнуло, два шага успел сделать или три?

— Был ли на бревне сучок?

— Вроде был.

— А какого он цвета?..

Гринчик заканчивает свой «полет»: он готовится идти на посадку. Теперь все внимание скорости. Скорость надо гасить постепенно, не сразу. Секторы газа, закрылки, скоро придется выпускать шасси… Гринчик репетирует, как придется распределять внимание на приборной доске, какие рычаги переключать, и постепенно так «входит в роль», что ему начинает казаться, будто за спиной гудят

двигатели, будто все его тело по инерции стремится вперед, а на высотомере и впрямь мелькают цифры: осталось 500 метров, 400 метров, 300 метров… И вдруг удар, что-то затрясло, заколотило по хвосту машины — правая рука пилота тут же взяла ручку на себя, левая убрала газ.

В тоже мгновение Гринчик рассмеялся. И готов был обнять смущенного моториста, который нечаянно задел стремянкой хвост машины. Готов был расцеловать парня. Вот ведь до чего вошел в образ! Руки сами хватанули секторы газа. «До мысли», автоматически!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ЗРЕЛОСТЬ

"Дорогая сестренка!

Весь день я дома сегодня, намного нездоровится, и уж сегодня обязательно письмо тебе закончу — письмо, ты права, примерно первое в этом полугодии.

Ты прости меня, Веруся, не обижайся — я не забыл тебя, просто в жизни как-то потерялся сильно. От тебя, по-моему, я все письма получил.

Рад, что семья твоя дружна и здорова. Береги себя. Я всегда с очень большим удовольствием помогу тебе во всем. Ты пиши, не стесняйся: ведь я вам за отца теперь. Сам подчас забываю об этом в сутолоке дел всяких.

Тебя, Веруся, горячо благодарю за теплые и умные письма Дине. От тебя иного и не ожидал, но родичи наши Дину такими письмами не балуют. И знала бы ты,

как она тебе благодарна! Если бы еще мать переменилась к ней… Мама знает ее такой, какой она была года полтора назад. Дина оскорбила при ней кого-то за «непочтительное» отношение ко мне и вздумала спорить с матерью о том, что она меня крепче любит, чем мать, и еще что-то детское в этом духе.

Моя семейная жизнь устроилась так, как и сам я, пожалуй, не ожидал, хотя и стоило это Дине горьких слез (характер-то мой ты немного знаешь). Трудно ей привыкнуть к тому, что она жена испытателя. Да и можно ли к этому привыкнуть? Дина хорошая, очень хорошая. И любит меня. О такой любви я, кажется, и в книгах не читал. Дома у нас тихо, уютно и всегда ждут меня.

Кольке нашему исполнилось семь месяцев. Растет он крепким, жизнерадостным парнем. Говорят, похож на меня, как и Иришка. В течение большей части дня он занимается тем, что пробует на все лады свой голос: правда, что он поет, разобрать пока трудно.

С работой у меня не все завидно. Меня назначили старшим летчиком-испытателем и заместителем начальника летной части института. Теперь ни один серьезный полет не проходит без моего участия или присутствия. Летая, самому руководить летной работой очень тяжело, и я всеми силами стараюсь отойти от этого. Я ведь летчик, ты знаешь.

Недавно министр подписал приказ о присвоении мне звания летчика-испытателя первого класса. В Советском Союзе я среди всех одиннадцати летчиков-испытателей первого класса самый молодой.