Ниндзя с Лубянки - Роман Ронин Страница 15

зданием, поражавшим своей европейской высотой (вот тебе и Токио, пожалуй, и тут есть здания не хуже, чем во Владивостоке!), коляска резко свернула вправо и начала забираться в горку. Рикша медленно рысил по кварталу, застроенному вперемешку и европейскими, и японскими зданиями. Последних было явно больше, но, в отличие от китайской слободки в родном Владивостоке, они выглядели хотя и мрачновато, но вполне прилично. Кругом царила чистота, даже мелкий гравий на узеньких – в ширину одной повозки – мостовых, расходящихся в стороны, был тщательно подметен. Пустота – народу на улицах почти не было – и тягостная лень – жарко и влажно, хоть и середина сентября. Наконец рикша остановился у европейского вида ограды из чугунных решеток с каменными столбами по обе стороны ворот. За ними виделось длинное двухэтажное строение, но опять в местном стиле: черепичная крыша со слегка подогнутыми вверх стрехами, огромные, затянутые белой бумагой окна, заменяющие стены, темное некрашеное дерево плоских опорных колонн. Однако над центральным зданием возвышалось что-то вроде русской колоколенки с большим крестом наверху. Отец вылез из коляски. Рикша бросился доставать чемоданы и прочий багаж, а Арсений с облегчением соскользнул на горячую даже сквозь легкие парусиновые тапочки мостовую и принялся осматриваться. Тимофей Николаевич подошел к воротам, украшенным по бокам двумя каменными столбами, куполообразно покрытыми зеленоватой от времени бронзой, ткнул пальцем в большую и такую же зеленую вертикальную табличку с иероглифами:

– Здесь ты теперь будешь жить и учиться. Запоминай. Это называется «Начальная школа Образовательного университета» – Кёику дайгаку ёсися. Да, жить и учиться, учиться и жить, – Чен, как показалось мальчику, даже поклонился табличке от усердия. А может быть, и не только табличке. Из небольшой сторожки сбоку уже вышел человек в обычной японской одежде – легкой хлопчатой курточке, но в широченных официальных штанах-хакама и подошел к воротам. Теперь уж точно отец поклонился ему, тот ответил. Завязалась энергичная беседа, во время которой обе стороны непрерывно и очень быстро, слегка, как будто вполсилы, раскланивались друг с другом, пока наконец человек в хакама не открыл калитку и отец с сыном в сопровождении встречающего не отправились к главному зданию.

То, что происходило потом, Арсений, когда стал взрослым, много раз пытался вспомнить. Но вспоминалось плохо, а потом еще долго было как-то нехорошо на душе – как будто предал кого, а кого – никак не понять и не вспомнить. Запомнил только, что внутри их встречали все новые и новые люди, все явно старше по положению – и встречающий, и Чен постоянно им кланялись, называя «сэнсэями», а те слегка кивали в ответ. Слово это Арсений уже знал – еще дома отец сказал ему, что Сакамото – сэнсэй. И все, кто будет Арсения учить в Японии, тоже сэнсэи. Это значит, что они учителя, старшие, выше всех по положению, и их всех надо слушаться. Тимофей Николаевич слегка подталкивал сына в спину, чтобы тот тоже кланялся, и он, как мог, кивал головой, неуклюже сгибался в пояснице, чувствуя, что его снова начинает мутить, и чем лучше он кланялся, тем хуже ему становилось. Незнакомые, одинаковые и суровые лица сливались в страшную круговерть, в единое, и тоже очень страшное, лицо. Под лицами был сплошной черно-белый фон – встречающие частью были в обычных европейских сюртуках с белыми сорочками и галстуками, частью – в японской одежде, такой же, как у встретившего гостей у ворот японца, но тона этих национальных платьев тоже оказались в массе своей темные – от черного до мокро-серого. И снова давала о себе знать противная влажная жара, от которой не спасал легкий ветерок, создаваемый многочисленными веерами, – они были в руках почти у всех сэнсэев. Арсению ненадолго стало легче, когда его привели в другое здание, где вместо ожидаемых им классов мальчик увидел большие пустые комнаты, сплошь застланные татами. Из-за низких свесов крыши тут было даже прохладно. Отец сказал, что это общежитие, где его сын теперь будет жить. Немедленно вызвали очередного «принимающего», и на зов быстро примчался, смешно семеня ногами, мальчик примерно Арсюшиного возраста, даже немного похожий на него, но только японец (а откуда ж тут другим взяться, со взрослой тоской подумал маленький Чен). Отец посовещался с сэнсэями и сказал, что этот мальчик теперь будет тютор, то есть вроде старшего для его сына, будет ему помогать устроиться тут жить. Арсений сказал тютору «привет», но тот только удивленно посмотрел на новенького, широко раскрыв глаза и нешироко рот, слегка поклонился. Отец с укоризною посмотрел на сына. Тот вздохнул и еще раз повторил только что пройденный урок: «Чен то мосимасу!» Тютор еще раз поклонился в ответ и тоже представился. Звали его так, что сначала Арсений подумал, что над ним смеются, – Ода Такэюки. Не имя, а детская считалка какая-то: о – да – та – кэ – ю – ки.

Потом большинство сэнсэев куда-то делись, и Чены в сопровождении тютора Оды и еще одного японца в хакама отправились в другое здание. Тут все было устроено по-европейски и остро пахло больницей. Только доктор оказался в японском костюме, зато медсестра, чем-то похожая на маму, оставшуюся дома, во Владивостоке, наоборот, носила длинное коричневое форменное платье, белый передник и белую заколку на блестящих, гладко зачесанных назад волосах. Отец сказал, что здесь проверят здоровье сына и окажут медицинскую помощь, если понадобится. Помощь была не нужна, но тошнило все сильней. Доктор был добрый и все время улыбался, не открывая рта. Он предложил мальчику лечь на кушетку, сам сел рядом, нацепил на нос пенсне, взял тощую Арсюшкину руку в свою и посчитал пульс. Что-то сказал медсестре. Та записала. Доктор знаками попросил мальчика разинуть рот, заглянул туда. Громко рассмеялся, обнажив огромные, желтые, как у волка в русских сказках, зубы, торчавшие к тому же в разные стороны. Потом разрешил сесть, что-то размял в бумажном пакете и высыпал в чашку. Медсестра взяла чайник, стоявший тут же, и залила водой – запах был отвратителен. Резко пахло рыбьей чешуей и еще чем-то, явно несъедобным. Мальчик почувствовал, что вот-вот упадет в обморок. В голове завертелись воспоминания недавнего прошлого, и на несколько минут он отключился.

Владивосток, Пушкинская улица, собственный дом Ченов. Несколькими месяцами ранее

Тимофей Чен – в отличном сюртуке, шёлковом галстуке, кокетливо повязанном на крахмальном воротничке, с дорогой сигарой в руке – подошел к окну, за которым на