Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6 Страница 16

— Какого черта! — рявкнул вдруг взбешенный подполковник, выскакивая из подкатившей, обтянутой маскировочной сетью «эмки». — Жить надоело? По местам, и чтоб тут ни одной машины не было!.. Через минуту стрелять буду! — Он отогнул рукав гимнастерки и, глядя на часы, стал расстегивать кобуру.

Шоссе опустело. Отъехав с полкилометра, мы остановились. Энергичный подполковник с помощью не то веревок, не то троса пытался взять светло-песочный автомобильчик на буксир[1].

9

Ночь на 8 августа была претемнейшая, без луны, и небывало теплая для сырых и мглистых ленинградских мест. Мы ночевали в Ополье, среди могил в церковной ограде. Завернулись в шинели и спали на сухой, теплой земле. Под боком у меня лежал карабин, у Михалева — «трехлинейка. В карманах — гранаты, под головами — полевые сумки, набитые блокнотами, полотенцами, мылом и бритвенными принадлежностями.

Такая повышенная вооруженность и боевая сверхготовность объяснялись тем, что политрук Вагурин из роты ВНОС рассказал нам об очень подозрительном поведении немцев. Посты наблюдения уже двое суток сообщают о шуме моторов за линией фронта, о передвижении войск, о том, что кое-где немцы разминировали проходы в минных полях. Не подбрасывают ли силенок и не готовятся ли к новому наступлению?.. Если они рванут тут ночью от Ивановского да от Поречья на Ополье, то есть к дорого на Ленинград, то мы, развались только на пуховиках; не успеем даже одеться.

Проснулись мы одновременно от дьявольских толчков в бока и от грохота, подобного грохоту начавшего действовать вулкана. Так, во всяком случае, мы представляли по литературе начало последнего дня Помпеи.

— Это что же такое? — спросили мы друг друга, нащупывая оружие.

В это время ослепительно, светом зарева, вспыхнуло там, где проходила железнодорожная ветка Котлы — Веймарн, затем земля вновь ударила нас снизу злым трясучим толчком, и уже вслед за этим еще раз грохнуло вулканическим извержением. Железнодорожная пушка, решили мы, слыша высоко над головами шелестящий полет тяжелого снаряда. Через нас наши артиллеристы из района Керстова или Кикериц методично, неторопливо били именно в том направлении — по Ивановскому и Поречью.

Спустя некоторое время немцы стали отвечать, отыскивая наше железнодорожное орудие. Но оно, очевидно, уже ушло со своего места. Оно молчало. На нашей стороне только лаяли тревожно собаки да перекликались перед утром неутомимые петухи.

Утром начался бой, началось немецкое наступление. Сначала долго ревела их артиллерия, а затем, часов ужо в десять, как стало известно вносовцам, вражеские части несколькими клиньями двинулись именно с того проклятого плацдарма в районе Ивановского, Поречья и Б. Сабека. Фронт прорыва был широкий. Наши полковые пушки не брали броню немецких танков, мы не знали, как противостоять огнеметам, смонтированным в их башнях. Особенно губительным был вражеский минометный огонь. У немцев оказалось чертовски много минометов.

Словом, нам стало известно, что на берегах Луги с десяти утра идет жесточайший бой, и часов в одиннадцать мы уже двигались к фронту.

Мирные картины, которые красовались на этом пути дней десять — двенадцать назад, исчезли. По всем дорогам, в том числе и ухабистым, лесным, мчались санитарные машины, из ухаба в ухаб ковыляли связные броневички, тарахтели мотоциклы, катили грузовики с боеприпасами; навстречу нам потянулись местные жители, гоня коров, свиней, овец, толкая тележки со скарбом. В толпах, вывалив языки, метались перепуганные собаки. Над всем этим в небе деловито и по-хозяйски следовали куда-то шестерки и девятки немецких бомбардировщиков в сопровождении длиннофюзеляжных маневренных «мессершмиттов».

На каждом шагу мы застревали, кого-то пропуская, кого-то огибая, закупориваясь в жестоких дорожных пробках.

Мы направлялись к ополченцам, к своим друзьям, во 2-ю ДНО. Но обстановка складывалась уже так, что надежд пробиться туда хотя бы к вечеру становилось все меньше. Мы вытащили свою карту и, тщательно ее изучив, решили, что будет вернее проскочить лесными дорогами на участок, обороняемый соседями ополченцев слева — курсантами Ленинградского пехотного училища имени С. М. Кирова. В общем, ехать не на правый фланг прорыва, не к Ивановскому и Поречью, а на левый — к Б. Сабеку. Может быть, в Устье, может быть, в Извоз или в Слепино.

Часам к трем дня мы добрались до деревни Яблоницы, въехав в нее через огороды, со стороны леса. Отсюда надо было держать путь на Извоз. Но это тоже было невозможно. Навстречу нам с той стороны не так чтобы очень торопливо, но могуче катила лавина отступающих войск. Повозки, грузовики, пушки, авторадиостанции… И толпы, толпы пеших. Усталых, измученных, с шальными глазами, в перевязках, в крови, в поту до такой степени, что гимнастерки от пота казались черными. Иные были даже без оружия, без поясов, с расстегнутыми воротами. Там, откуда они шли, все стонало от жесточайшего артиллерийского боя.

Неужели же это курсанты, кировцы, которыми в Ленинграде так всегда любовались на первомайском и октябрьском парадах?

Мы впервые видели отступление, нам было больно и страшно оттого, что возможны, оказывается, обстоятельства, когда люди так безнадежно теряют достоинство, всякий воинский вид, утрачивают все, что мы называем словом «боеспособность». И все бойцы, бойцы на дороге, красноармейцы… А где же их командиры? Неужели полегли уже на поле боя, подымая свои подразделения в контратаки против наступающего врага?

Наконец-то, оставив за домами машину, вмешавшись в толпу, мы увидели лейтенанта, с красными кубиками на петлицах. Мы спросили его:

— Кто это, неужели курсанты?

— Всякие, — ответил он. — Из разных частей.

— А где же они, где курсанты?

— Курсанты? Да, наверно, еще там. — Лейтенант махнул рукой в сторону боя. — Все полягут. — И он исчез среди бойцов.

Мы ловили то одного, то другого красноармейца. Нам на ходу коротко рассказывали о минометном огне, о танках с огнеметами, об окружении, о десантах. Немец в этих рассказах выглядел могучим, бесстрашным, непреклонным. У него не армия, а беспощадная наступательная машина.

В человеческом месиве мы натолкнулись на человека в черном кожаном пальто, на красных петлицах которого было по одному ромбику. Человек был крупный, внушительный, и все же бойцы мимо него текли не останавливаясь. Мы поприветствовали его, подняв руки к пилоткам.

— Вы кто такие? — спросил он хмуро, скользнув взглядом по кубикам Михалева и по моим красным звездам на рукавах гимнастерки.

— Военные корреспонденты «Ленинградской правды», товарищ бригадный комиссар, — бодро отрапортовали мы.

— Вот что, — сказал он еще более хмуро: наши чины его не очень обрадовали. — Кроме вас, тут командиров не вижу. Приказываю принять меры, чтобы приостановить драп. Я комиссар этого участка обороны Мельников.

Мы открыли было рты, чтобы спросить, а что же надо делать, чтобы исполнить то, о чем он говорит, но бригадный комиссар сел в ожидавшую его машину и уехал в ту сторону, где шел бой, навстречу отступавшим. Машина его отчаянно сигналила и пробивалась вперед с упорством ледокола.

Что же, мы получили приказ. Его надо было выполнять. Нам помогло то, что в Яблоницы вскоре въехал грузовик, от которого чертовски вкусно пахло свежим, теплым хлебом. Кузов его был наполнен аппетитными, только что из печки, ржаными буханками.

Народ из рассыпанных частей был голодный. Не ели, должно быть, со вчерашнего дня. Всех привлекал этот чудесный запах.

Мы спросили старшину, сидевшего рядом с шофером, куда они везут свой груз.

— А уж теперь и не знаю куда, товарищи командиры, — ответил он, вылезая из кабины. — Все с адреса сбилось. Тыл полка стоял в Брюховицах, никого там уже нету.

— Так вот, ребята, — сказали мы, — есть приказ комиссара участка обороны остановить драп и накормить бойцов. Давайте-ка ваш хлеб пустим в дело.

Старшина пытался возражать: дескать, ему влетит за это. Но мы с Михалевым влезли в кузов и стали раздавать буханки. Собралась вокруг изрядная толпа. Мы требовали, чтобы от каждой группы подходил «старшой». Красноармейцы довольно быстро сколотились в такие группы. «Старшие» появились. Через полчаса Яблоницы с их прогонами, огородами, околицами, дворами превратились в лагерь. Всюду: на земле, на траве, на обочинах канав, на штабельках бревен, на крылечках, под навесами — группы бойцов. Режут хлеб, вскрывают консервные банки.

Тут мы впервые поняли значение всякого организующего начала. Человек, а в данном случае — боец, должен непрерывно чувствовать это начало. Под бешеным ударом немцев сегодня утром такое начало кое-где порушилось: то ли убило командира, то ли связь с соседом разладилась, то ли еще что, — и люди, всего минуту назад составлявшие подразделение, рассыпались на ничем не связанные между собой единицы. А единица — она только мнит о себе много, на самом же деле она и есть всего лишь единица. Она растерялась и побежала.