Наталья Громова - Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944 Страница 16

А когда семья переехала в Москву и я училась в гимназии, я, как корью, переболела всеми модными тогда поэтами: Игорь Северянин, ранняя Ахматова, Блок, Цветаева – знала почти всё наизусть. Революция – Маяковский, бегаю в Политехнический, не пропускаю ни одного его выступления; «Двенадцать» Блока – тоже наизусть, строчки сами запоминались. Даже в выборе мужа огромную роль сыграло то, что он тоже был одержим поэзией. У него было две страсти: поэзия и философия. Из его философии особенно запомнилось из Канта: «…звездное небо над нами, нравственный закон внутри нас…» Он заметно углубил мое знание и понимание «небожителей»: Пастернака, Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой. Цветаеву он цитировал особенно часто. И хотя, вернувшись из эвакуации, мы разошлись, я навсегда сохранила благодарность за то, что он приобщил меня к настоящей поэзии…

…И вот 1941 год – Отечественная война. В Чистополь – провинциальный городок на Каме – были эвакуированы сначала дети, затем семьи писателей-фронтовиков и маститые писатели: Леонов, Тренёв, Асеев. Некоторое время там жил и Пастернак; в детском саду находился его маленький сын, а жена его Зинаида Николаевна там работала. Однажды я, боготворившая

Пастернака, специально пришла в детский сад, чтобы познакомиться с его женой, и с бесцеремонностью молодости спросила: «Зинаида Николаевна, за что вас полюбил Пастернак?» Она зло ответила: «За мои рабочие руки».

Флора Лейтес перед войной

Моя восьмилетняя дочь находилась в интернате, и я пришла к Стоновой, попросила взять меня на работу. Мне показалось, что она слегка иронически разглядывает меня. Дело в том, что в Москве я – красивая, нарядная – мелькала на премьерах, вернисажах и, наверное, казалась пустышкой. Но ведь «быть» и «казаться» не всегда совпадают.

– А что вы умеете делать?

Хотите, всё буду делать даром:

Чистить, мыть, стирать и месть.

Я могу служить у вас швейцаром.

Швейцары у вас есть?

Но, улыбнувшись, я ответила: «Всё, что надо будет». Анна Зиновьевна взяла меня воспитательницей к самым маленьким мальчикам: первый и второй класс. Ох, как трудно было завоевать сердца этих малышей! Пошла с ними гулять – они разбежались, и я, растерянная, осталась одна. По ночам я плакала от своей беспомощности. Всё же нашла путь – играть с ними «на равных». Вот мы – отряд красноармейцев, впереди командир, последним замыкающим – я. Разумеется, каждый хочет быть командиром. Увидев нас, приехавший навестить свою семью поэт Галкин сказал: «Вот идет Флора со своим взводом». Уже научились ходить строем. Затеяли спектакль. В общем, они стали «моими». Бывали дни, когда я забывала заходить к девочкам, где была моя дочь. Ими «заведовала» Раиса Чичерова. Она, встретив меня, говорила: «Не беспокойся, у нас всё в порядке». Однажды дочь закатила мне истерику: «Ты своих мальчиков любишь больше, чем меня». Пришлось приласкать и всё объяснить, но сердце болело, я действительно иногда забывала о ней.

Анна Зиновьевна Стонова. Чистополь, 1942

Кроме Стоновой в интернате работали жена Щипачева Лёля Златова, жена поэта Ильи Френкеля Лиза Лойтер, Раиса Чичерова, Любовь Кушнирова. Их мужья были на фронте. Мы еженедельно устраивали банный день, так как очень боялись инфекций. Для меня этот день был особенно трудным. Старшие ребята могли сами собрать себе белье и сами помыться. Мне же приходилось собирать белье для всех, что-то зашивать, штопать. И в бане я в купальном костюме кладу каждого на скамью, тру мочалкой с двух сторон, старшие подносят воду, обливаю каждого, кладу следующего. Купальник прилип к телу, по лицу течет пот. Ко мне подходит Лиза Лойтер и говорит: «Флора, где ты настоящая: на приеме в бархатном платье или здесь, в бане?» Я с раздражением отвечаю: «И тут, и там – настоящая».

Кормили нас «сбоем». Знаете, что это такое? В мирное время эти коровьи внутренности выбрасывают. Однако на кухне тоже работала мама – жена писателя Кушнирова, и она ухитрялась сделать их съедобными. Но моим ребятам всё равно надо было что-нибудь интересное рассказывать или читать, чтобы они ели механически. Помню, как читала «Хижину дяди Тома».

Однажды в «мертвый час», когда дети спали, мы с Лелей Златовой (она была литературным критиком) стояли в вестибюле интерната, перед столовой. Раскрылась дверь, и вошла женщина, почти незаметная, в старом коричневом костюме и коричневом берете, остановилась, оглядываясь кругом – куда ей дальше идти. Меня точно током ударило.

– Ты знаешь, кто эта женщина?

– Нет, – равнодушно ответила Златова.

– Это же Марина Цветаева!

Я подбежала к ней, схватила ее руки и заглядывая в не то зеленые, не то серые потухшие глаза:

– Вы – Марина Цветаева!

Она слегка откинулась назад от моего наскока и спросила:

– А разве здесь меня кто-нибудь знает?

Гора горевала,

А горы глиной горькой горюют

В часы разлук…

Глаза ее мигом засветились.

Не отпуская ее рук, я спросила:

– Ну как вы? Как вам там?

Она ответила одной фразой:

– У каждого человека должен быть кусок твердой почвы, чтобы не вязла нога.

(Елабуга была немощеной деревней.)

Я, восторженно:

– Вам надо переехать сюда. Здесь же все, здесь Асеев…

– Здесь негде жить, нет комнат, всё занято.

– Вы будете жить у меня. У меня есть комната, а сама я всё время в интернате, – тараторила я, восторженная дурочка. И тут же подумала, что Стонова не откажет мне в разрешении поставить раскладушку возле моих малышей.

– Но для этого нужно разрешение правления.

– Ну и что ж? Всем заправляет Асеев. Я завтра утром пойду к нему.

И мы условились встретиться здесь же через четыре дня.

Назавтра рано утром я уверенно зашагала к Асееву («…этот

может, хватка у него моя…»). Дверь мне открыла Ксана (жена Асеева. вся розовая, в чем-то розовом. Певуче-барским тоном, растягивая слова, она сказала: «Флора, что так рано, мы так рано не встаем». И она зевнула. Из дверей другой комнаты, завязывая кисти теплого халата, вышел угрюмый Асеев:

– Что случилось, Флора?

– Извините, Николай Николаевич, что так рано, мне же нужно поднять ребят, отправить их в школу, – заискивающе оправдывалась я. Потом восторженно: – Приехала Марина Цветаева! Ей там очень плохо, надо, чтобы она переехала сюда, здесь же все, здесь ВЫ.

Пристально вглядываюсь и вижу пустые глаза.

– Здесь нет жилья, ни одной свободной комнаты.

– Она будет жить в моей комнате, у меня хорошая комната, а сама я всё время в интернате.

– Но для этого нужно разрешение правления.

– Так за этим я и пришла к вам.

– Хорошо, я поставлю этот вопрос на правлении.

Когда я пришла к нему за ответом в назначенное время, он сказал:

– Правление решило, что она должна находиться там, куда ее направили.

…Через неделю она повесилась, а Мура привезли в интернат.

Я считаю себя виноватой – я должна была узнать, когда будет заседать это правление, и сказать: «Советское правительство разрешило ей вернуться, тем самым она стала советской гражданкой. До войны она жила в Москве, кто дал вам право устанавливать для нее “черту оседлости”»?

…Я знаю, никакой моей вины

В том, что иные не пришли с войны…

…Но всё же, всё же, всё же…

Наталья Громова Судьба Всеволода Багрицкого

Восемнадцатилетний юноша, освобожденный от призыва, сын поэта и уже сам поэт, Всеволод Багрицкий писал в дневнике 16 октября:

«Женщины в платках. Ни одного человека без свертка или рюкзака. Переполненные троллейбусы – люди ехали просто сзади, там, где свисают две веревки и лесенка ведет на крышу.

Ободранные, небритые, ничего не понимающие бойцы. Метро, которое почему-то было закрыто. Санитарные машины, наполненные женщинами в пуховых платках, узлами, швейными машинами.

Мое путешествие будто бы пришло к концу. Я должен был уехать из Москвы на машине, но в связи с появлением нового, более реального плана вместе с Арбузовым и Гладковым отправился 22 октября на поезде в Казань. Передвигались мы довольно комфортабельно, ни разу не были подвергнуты бомбардировке. Хотя на каждой впереди следующей станции валялись остатки разрушенных вагонов. В общем, нам повезло.

Всеволод Багрицкий. 1940-е

Сейчас нахожусь в Чистополе. В двадцати часах езды на пароходе от Казани. Приехал сюда я только вчера вечером. Но чувствую – тоска здесь невероятная. Найду ли я какую-нибудь работу?

Пока живу в гостинице. Обедал я в отвратительной столовой.