Алан Кларк - План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945 Страница 16

Это, конечно, было единственной политикой, которая могла бы в полном смысле слова решить проблему «умиротворения» в тыловых районах и прочно включить оккупированные территории в работу на помощь воюющей Германии. Риббентроп настаивал на этой формуле отнюдь не из-за ее очевидной справедливости и гуманности, а потому, что считал: через несколько недель война закончится и через несколько месяцев весь мир будет лежать у ног Гитлера. Тогда единственной задачей министерства иностранных дел будет само превращение в аппарат, который политиканствовал бы в области национальных отношений, а с другими странами играл в «дипломатию», в которой последнее слово всегда оставалось бы за самим Риббентропом[42].

Именно это чувство, ставшее убеждением, что война кончится через неделю или около того, определяло позицию каждого, имевшего отношение к управлению оккупированной Россией в 1941 году. Не было причин опасаться возмездия, не было преграды на преступное потакание своему корыстолюбию или страсти к крови, садизму или «блондиночкам». Только Розенберг, полубезумный от тщеславия, продолжал развивать свои планы разделения и очищения рас в своем королевстве, и как раз потому, что теории Риббентропа и Шуленбурга были слишком близки его собственным схемам и несли прямую угрозу заменить их, он зубами и когтями противостоял им.

После нескольких месяцев переписок, экстренных и тайных подступов к фюреру, сложных, а временами и фарсовых маневров[43] все возрастающего накала Розенберг добился своего. Гитлер послал за Риббентропом для конкретного разговора. Министр возвратился в Берлин и объявил своим ошеломленным приспешникам: «Все это ерунда, господа! В военное время с вашими сентиментальными угрызениями ничего не достигнешь».

Это решение было продиктовано директивой фюрера, гласившей: «Министерство иностранных дел не должно заниматься странами, с которыми мы воюем». Досье на всех эмигрантов в Берлине были возвращены Розенбергу и в должное время попали в руки Гиммлера, который бросил большинство упомянутых в них лиц в концентрационные лагеря.

Итак, такова краткая история той единственной политики, которая могла бы дать значительный выигрыш для немцев на оккупированном Востоке. Она возникла из соображений не справедливости, а необходимости, и была отброшена, потому что, если исходить из ближайших интересов, она была не столь необходима, сколь неудобна. Розенберг считал отказ от нее своей личной победой, и если она и была ею, безусловно, она была для него последней. Но даже и тогда едва ли бы он успокоился, услышав частное мнение Гитлера:

«Любой, кто разглагольствует о внимании к местным жителям, метит прямо в концентрационный лагерь… Мое единственное опасение это то, что министерство восточных территорий попытается цивилизовать украинских женщин».

Пока министерство восточных территорий было занято отражением атак узурпаторов из МИД, Кох усиливал свою хватку на Украине. Казни совершались ежедневно – если этот термин, с его обертонами законности наказания, можно было бы приложить к треску пулеметов и кое-как забросанным массовым могилам, спутникам террора, – и каждую ночь грузовики СС колесили по улицам, собирая «подозрительных». Порки (обычно до смерти) были приметой правления Коха, и их проводили «в целях устрашения» в публичных местах – на площадях и в парках. В эти первые недели оккупации еще не было систематического плана эксплуатации. Это стало просто развлечением для немцев, «соскребанием глазури с пирога». Но со стороны местного населения не было и сопротивления, достойного называться этим словом. Однако в этой оргии садизма и бесправия не требовалось никакого пророческого дара предвидеть, как Розенберг объяснял в одном из своих посланий к Коху:

«Существует прямая опасность того, что, если население поверит, что власть национал-социализма будет оказывать еще худшее действие, чем большевистская политика, неизбежным следствием явится возникновение актов саботажа и образование партизанских банд. Славяне склонны к заговорам в таких случаях…»

В отличие от режима на Украине и в Белоруссии власть, установленная в прибалтийских провинциях, на северном конце фронта, казалась спокойной. Лозе, комиссар, был прежде всего немецким бюргером. Он любил вкусно покушать, и это чрезмерное увлечение вызывало его частые отлучки для лечения на курортах. Когда же он был на месте, внимание к мелочам поглощало его целиком. Он испускал «потоки указов, инструкций и директив на тысячах страниц». Объемистая переписка шла между Ригой – местонахождением Лозе – и четырьмя генеральными комиссариатами по самым пустячным административным делам. Был установлен контроль за ценами на металлические колечки для гусей с головами и без таковых, живых и битых. Был выпущен указ о «максимальных ценах на тряпье» с разницей в десять пфеннигов за один килограмм для светло-коричневой и темно-коричневой вискозы. Даже таблички «Не курить» должны были иметь личную подпись Лозе.

Отношение комиссара к «подданным Остланда» было резюмировано в следующем году в обращении к своим служащим:

«Пока народ остается мирным, с ним нужно обращаться пристойно».

Более того, Лозе держался принципа наследования: «Я работаю не для себя. Я работаю так, чтобы мой сын, который только что родился, мог когда-нибудь возложить на свою голову наследственную герцогскую корону».

Эта политика имела два результата. Во-первых, промышленные мощности Остланда давали рейху гораздо больше необходимой в военное время продукции, чем другие, потенциально более богатые области, где управление осуществлялось с ненужной жестокостью и притеснениями. Хотя и здесь работе на войну мешала баснословная коррупция и неэффективность – ведь для мелких и крупных немецких бизнесменов открылся «охотничий сезон», и они строили свои частные промышленные империи, прибегая к «конфискации» и «лицензированию», а затем используя их для производства и продажи «предметов роскоши» (как, например, детских колясок), которые были запрещены в более жестко организованной экономике рейха.

Вторым результатом было то, что партизанское движение никогда не являлось местной опорой для Красной армии, как потом стало в других частях России. В Эстонии, Латвии и Литве население переживало войну в состоянии молчаливой покорности, умеряемой в последующие годы опасениями возмездия со стороны Красной армии после ее возвращения.

Пока тыловые районы подчинялись этому режиму – смеси террора, некомпетентности и порабощения, – германская армия продолжала свой галоп по степям. 1 июля Гудериан перешел Березину у Свислочи силами 4-й танковой дивизии, а на следующий день 18-я танковая дивизия отвоевала плацдарм выше по реке у Нового Борисова и вошла в город одновременно с танками 14-й дивизии на правом фланге Гота. Но личные трения, неразлучные с некомпетентностью у гражданской администрации, отнюдь не были новостью при проведении военных операций даже на этой ранней стадии. От этого порока в особенности страдала группа армий «Центр».

Первичным источником этих осложнений были трения между Гудерианом и К л ю г е. До этого Клюге командовал 4-й армией в Польше (когда у Гудериана был корпус) и во Франции (и снова Гудериан был только командиром корпуса). Теперь Клюге все еще командовал 4-й армией, а его бывший подчиненный командовал самым острием клина в составе группы армий Бока, который должен был пронзить центр европейской России. Правда, Клюге получил звание фельдмаршала за свои успехи во Франции, и 4-я армия была самой мощной среди 11, развернутых в начале реализации «Барбароссы». Хотя это и могло уменьшить досаду Клюге, это не утешало его в том, что ему не досталась группа армий.

Частью из уважения к чувствам фельдмаршала, частью из каких-то соображений предполагаемого административного удобства порядок подчинения в группе армий «Центр» был изменен таким образом, что Гудериан стал подчиняться Клюге, а не непосредственно Боку, как должно быть. Обстоятельства, благодаря которым все так получилось, были следующими. Крепость Брест-Литовск находилась непосредственно на направлении, отведенном 2-й танковой армии. Для овладения ею Гудериан попросил придать ему пехотный корпус из 4-й армии и разделил свои танки, направив одну колонну на север, другую на юг. Версия Гудериана о таком соглашении такова:

«С целью обеспечения единоначалия я просил, чтобы эти войска были на это время подчинены мне, и выразил готовность самому перейти под командование фельдмаршала фон Клюге на это время. [Такой план]…являлся большой уступкой с моей стороны; с фельдмаршалом фон Клюге трудно работать в качестве подчиненного».

Гудериан был блестящим танковым генералом, гораздо более талантливым, чем Манштейн, О'Коннор, Модель, и гораздо хладнокровнее, чем Роммель и Пат-тон. Он знал, как руководить танковой дивизией. Он был одним из тех немногих, кто действительно усвоил учение Лиддел-Гарта о важности скорости, маневренности и огневой мощи танка; кто считал танковые войска самостоятельным родом войск, а не просто придатком к ортодоксальному развертыванию сил. Клюге, с другой стороны, не выносил, когда танки рвались вперед («слишком вперед»), и утверждал, что они необходимы для локализации очагов сопротивления русских. Гудериан полагал, что это задача пехоты, что танки должны непрерывно двигаться и что они уязвимы только когда стоят. Бок, командующий всей группой армий, в глубине души соглашался с Гудерианом. Но он видел риск, который в те первые неистовые недели лучше ощущался в штабах, чем был виден в смотровых щелях командирских танков. Политика Клюге была осторожной, а главная забота Бока состояла в том, чтобы ничто не помешало его надеждам стать покорителем Москвы и молотом, разбившим Советы. Он пытался найти компромисс между сдержанностью Клюге и дерзостью Гудериана и при этом всегда иметь оправдание, если что-нибудь пойдет не так.