Александр Дюков - За что сражались советские люди. «Русский НЕ должен умереть» Страница 18

Мэттэ стал жертвой известной психологической ловушки: в условиях работы в подполье – постоянного, нечеловеческого напряжения полутора лет – ему стало казаться, что верить можно только тем, кого испытал в деле, что кругом одни враги и предатели, – и в докладе своем он отразил не реальность оккупированного Могилева, а свое субъективное восприятие ее. Понятная и простительная ошибка, воспользовавшись которой Соколов принялся доказывать, что граждане СССР встречали немцев как освободителей.

Доклад Мэттэ – единственный серьезный документ, на который может в обоснование своих тезисов сослаться Соколов; в остальном ему приходится перепевать высказывания бежавших на Запад власовцев, цена которым – ломаный грош, да и тот фальшивый.

Как свидетельство Соколов приводит слова некоего «антикоммуниста» П. Ильинского о настроениях крестьян «в окрестностях Полоцка»:

Убеждение в том, что колхозы будут ликвидированы немедленно, а военнопленным дадут возможность принять участие в освобождении России, было в первое время всеобщим и абсолютно непоколебимым. Ближайшее будущее никто иначе просто не мог себе представить. Все ждали также с полной готовностью мобилизации мужского населения в армию (большевики не успели провести мобилизацию полностью); сотни заявлений о приеме добровольцев посылались в ортскомендатуру, которая не успела даже хорошенько осмотреться на месте.[169]

Право, я не удивлюсь, если это «свидетельство» было напечатано в какой-нибудь из выпускавшихся оккупантами газет. Вообще-то в многочисленных документах германских разведывательных и полицейских органов с самого начала войны четко говорилось: население настроено к оккупантам враждебно. Эти документы мы еще будем цитировать; но даже если бы их не существовало, поверить в тезисы Ильинского – Соколова весьма затруднительно.

Уж коли хочется цитировать эмигрантов, то можно взять книгу Б.Л. Двинова «Власовское движение в свете документов», вышедшую в 1950 году в Нью-Йорке. «Надо раз и навсегда отказаться от кое для кого весьма удобных, но совершенно неверных настроений о том, будто Красная Армия и русский народ только и мечтали о приходе немцев, – пишет Двинов. – Это представление ни в малейшей степени не отвечает действительности. Признавая наличие элементов пораженчества в армии и народе, необходимо в оценке его строго соблюдать пропорции. К тому же пораженчество было довольно скоро изжито даже в этих скромных размерах. Этому способствовало то, что завоеватель очень скоро сбросил маску „освободителя народов“ и явился русскому народу во всей реальности жестокого бездушного поработителя».[170]

А если хочется послушать не стороннего наблюдателя, как Двинов, а живого свидетеля, то вот о какой картине рассказывает Константин Симонов в своем военном дневнике:

А с востока на запад шли гражданские парни. Они шли на свои призывные пункты, к месту сбора частей, мобилизованные, не желавшие опоздать, не хотевшие, чтобы их сочли дезертирами, и в то же время ничего толком не знавшие, не понимавшие, куда они идут. Их вели вперед чувство долга, полная неизвестность и неверие в то, что немцы могут быть здесь, так близко. Это была одна из трагедий тех дней. Этих людей расстреливали с воздуха немцы; они внезапно попадали в плен; они шли часто без документов, и их поэтому иногда расстреливали и наши.[171]

– Это все лживая коммунистическая пропаганда! – закричат в ответ. – Как можно верить коммунисту Симонову! Только патентованные власовцы заслуживают безоговорочного доверия, – не зря же они страдали от кровавого советского режима!

Но сравните одномерную примитивность нарисованной Ильинским и Соколовым картины (все как один! никто иначе не мог себе представить! с полной готовностью!) и поистине трагическую мощь описанной Симоновым сцены.

Вот то, что невозможно ни подделать, ни исказить; это и придумать-то невозможно. Молодые деревенские парни упрямо идут в неизвестность, практически на верную смерть. Их никто не гонит; на многие километры вокруг нету ни звероподобных палачей из НКВД, ни свирепых комиссаров – а они идут, потому что знают: решается судьба Родины, судьба страны, а значит – их судьба.

И потом, когда стало уже ясно, что германские войска остановить в приграничном сражении не удалось, жители районов, которые вот-вот должны были оккупировать, уходили вместе с частями РККА на восток. А те, кто не мог сражаться и не мог уйти, ждали прихода немцев как смерти.

По дороге, устав и окончательно пропылившись, заехали в какую-то деревеньку возле дороги и заглянули в избу. Изба была оклеена старыми газетами; на стенах висели какие-то рамочки и цветные вырезки из журналов. В правом углу была божница, а на широкой лавке сидел старик, одетый во все белое – в белую рубаху и белые порты, – с седою бородою и кирпичной морщинистой шеей.

Бабка, маленькая старушка с быстрыми движениями, усадила нас рядом со стариком на лавку и стала поить молоком. Сначала достала одну крынку, потом – вторую. <…>

– Все у нас на войне, – сказала она. – Все сыны на войне и внуки на войне. А сюда скоро немец придет, а?

– Не знаем, – сказали мы, хотя чувствовали, что скоро.

– Должно, скоро, – сказала бабка. – Уже стада все погнали. Молочко последнее пьем. Корову-то с колхозным стадом тоже отдали, пусть гонят. Даст бог, когда и обратно пригонят. Народу мало в деревне. Все уходят.

– А вы? – спросил один из нас.

– А мы куда ж пойдем? Мы тут будем. И немцы придут – тут будем, и наши вспять придут – тут будем. Дождемся со стариком, коль живы будем.

Он говорила, а старик все сидел и молчал. И мне казалось, что ему было все равно. Все – все равно. Что он очень стар и если бы он мог, то он умер бы вот сейчас, глядя на нас, людей, одетых в красноармейскую форму, и не дожидаясь, пока в его избу придут немцы. А что они придут сюда – мне по его лицу казалось, что он уверен.[172]

«Было нам очень плохо в этой хате, хотелось плакать, потому что ничего мы не могли сказать этим старикам, ровно ничего утешительного», – признавался описавший ту потрясающую картину Симонов.

Это пропаганда? Тогда пропагандой являются и строки другого писателя.

«Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежит в наших отцах, мог бы предсказать то, что свершилось… Как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли все, что осталось… Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением оккупантов. Под управлением оккупантов нельзя было быть: это было хуже всего».

Кто же автор столь гнусной коммунистической лжи?

А это никогда не бывший членом ВКП(б) граф Лев Николаевич Толстой.[173]

…Впрочем, следует признать: цветами оккупантов иногда действительно встречали. Когда немцы входили в Харьков, на Клочковской улице им навстречу выбежала девушка с букетом цветов; протянула офицеру и застрелила его.[174]

III

«Солдатами их не считать»

Что гитлеровское правительство является бандой убийц и поставило своей целью истребление наших граждан – это видно также из чудовищных преступлений гитлеровцев в отношении советских военнопленных.

Страшным летом сорок первого подразделения вермахта рвались на восток. Танковые корпуса разрывали линии обороны русских и уходили дальше, замыкая кольцо окружения. Эти стремительные операции – «кессельшлахт», как их именовали сами немцы – являлись визитной карточкой вермахта; их действенность была многократно доказана во время войны в Польше и Франции.

На Восточном фронте операции на окружение также продемонстрировали свою выдающуюся эффективность. Котлы под Белостоком, Киевом, Вязьмой стали для Красной Армии страшными катастрофами, поставившими нашу страну на грань выживания. Для немцев они стали доказательством непобедимости вермахта.

Впрочем, германское командование сразу отметило одну особенность, отличавшую «кессельшлахт» в России от такой же операции на Западе. Если на Западе попавшие в окружение части противника немедленно сдавались, то на Восточном фронте они продолжали упорное, хотя и зачастую бессмысленное сопротивление.

«Пленных было очень много, – вспоминал о кампаниях в Польше и Франции командир танкового подразделения лейбштандарта СС гауптштурмфюрер Авенир Беннигсен. – Отношение к ним было с нашей стороны почти рыцарское. Солдат часто отпускали домой, а офицеров депортировали практически без охраны. Если с польскими офицерами отношения были почти товарищеские, то с французами и подавно. Все строили из себя джентльменов… Как, например, проходил процесс сдачи в плен французов? Это была не просто разрозненная толпа. Действие разворачивалось вроде героической постановки „Гибели богов“ Вагнера. Выстроена французская рота – все небритые, поднявшие руки. Перед ней офицеры. Появляются „товарищи“ немцы. Французский офицер откуда-то почти неуловимым движением достал палаш (а воевал без него), отсалютовал и протянул немцу. И вся рота дружно зашагала, правда, как пьяная, не в ногу, к сборному пункту или в лагеря. Умирать за Родину французы не хотели».[175]