Дмитрий Губин - Въездное & (Не)Выездное Страница 18

В 1997-м я как раз потерял работу в Питере. Вообще всю. Но поначалу не расстроился, потому что хотел выпускать журнал «Вторая столица», писал бизнес-план, посылал запросы в типографии, встречался с какими-то русскими эстонскими жуликами, которые гнули пальцы: «Да чо ты бюджет на 50 штук грина написал! Это не инвестиция! Ты на 100 штук напиши!». (Тогда среди разбогатевших жуликов была мода играть в медиамагнатов.)

Но за окном начинала мало-помалу строиться вертикаль власти, и все деньги стали стекаться в Москву. А средний россиянин начинал охотиться за деньгами, – и читать журналы (за исключением глянцевых журналов про моду) по этой причине ему было неохота. И региональная журналистика стала потихоньку вымирать, просто из питерского окна это было плохо видно. А жизнь в регионах перестала интересовать Москву совсем. И когда я начал обзванивать в Москве однокурсников, пытаясь продать хоть какие питерские темы, – интерес был соответствующим, то есть отсутствующим. Пока Коля Фохт не спросил, какого черта я не бросаю свой Питер и не перебираюсь в столицу, где полно и бабок, и работы. Я ответил: «Потому что терпеть не могу Москву». И тогда Фохт вскричал: «Классная тема! Вот это мы у тебя покупаем!»

БОНУС #Россия #Петербург

Просто добавь воды

Теги: Петербург относится к Москве и стране, как Венеция к Риму и миру. – Структурный анализ и тень Дурново. – Кафе «Эльф» на Стремянной, системщики и декорации.

Идеальный Петербург относится к Москве и стране, как Венеция относится к Риму и миру.

В этой красивой – явно удавшейся – фразе стройной красоты больше, чем смысла. Но таков Петербург.

Форма здесь важнее содержания, легенда – реальности.

В Венеции позволительно жить миллионерам, интеллектуалам да наследникам славных родов, при удобном случае сдающим жилье первым двум видам. Аборигены селятся на континенте, в Местре, где набираются сил, чтобы обслуживать мир, которому так нужна Венеция – слишком маленькая, чтобы быть столицей, слишком красивая, чтобы быть реальностью – для врачевания душевных ран.

Венеция для любви безопасна. Каждый голубь на Сан-Марко получает от турагента посреднический процент. Все умерли. Но есть Петербург.

Мы живем в чудесное время.

В Петербурге нет орд с фотовспышками, нет трехзвездочных отелей, нет пансионов для семейного размещения, здесь ты все еще первооткрыватель и первопечатник. Марко Федоров.

Мы – избранные.

В свой первый Петербург я валялся три дня у приятеля на Апраксином переулке, в пяти минутах от нынешнего «Money Honey», где рокабильщиков тащит от «Балтики» и группы «Барбулятор». А тогда шли тихие снеги, как молодость. Было трехметровое зеркало между окнами, бульканье парового, бой репетира в напольных часах, кусок улицы в окне. Этого хватало. Питались пышками на Сенной. Там били женщину кнутом, селянку молодую. Рядом, на Вознесенском, утыкался в шинель нос майора Ковалева.

Как бы точнее объяснить? Открыточный, путеводительский город, с его Петром-Растрелли-Эрмитажем – вот его действительно нет. Его нет, как нет в сознании ни одной из тех дат, которыми сыпал экскурсовод. Есть другое.

Я белой ночью катаюсь по Петроградской стороне.

Вы белой ночью гуляете по Петроградской стороне.

В начале Кронверкского проспекта, у виллы Кшесинской, мы встречаемся. Читаю:

Мне далекое время мерещитсяДом на стороне ПетербургскойДочь степной небогатой помещицы,Ты на курсах, ты родом из Курска.

Тот самый пастернаковский небоскреб, откуда он слушал соловьев, я вам покажу. Шесть этажей. Он где-то здесь.

Я буду в нейлоновых желтых перчатках с обрезанными пальцами, желтом шлеме, на темном велосипеде со злой, с глубокими протекторами, резиной. Узнаете.

Кстати, о людях.

Город гениально поделен кольцом фабричных застав и шевелящимися мостами Обводного канала на острова и континент. На континенте – Местре, аборигены, Ульянки-Гражданки и станция метро с инквизиторским названием Дыбенко. Ни малейшего шанса сойтись с населением и узнать, почем брали турецкий кожан.

С петербуржцами вы знакомитесь по паролю чужого родства. Едете на Растанную к знакомым знакомых. Там узнается, что Маша – Нарышкина, Юра – правнук актера Самойлова, Антон же вырос в квартире Куинджи.

В этом городе так и должно быть.

Кондитер по вечерам немножко подрабатывает царем, а по средам на полставки – судьей, но палачом только раз в месяц, и это уже для туристов, потому что плаха бутафорская, да и преступника играет сосед. Министр чего-то, по совместительству.

Ну вот.

Как-то бог вынес навстречу мне из парадной одного из шаубовых домов, шпилями попадающих в небо над Австрийской площадью, старуху, толковавшую о тюрьме и суме.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Дурново, – ответствовала она, глядя поверх рампы.

Не говори никому, все, что ты видел, забудь.

Я никогда не стану настоящим петербуржцем, потому что настоящий петербуржец не живет, а работает историческим экспонатом.

Настоящие нежные петербургские девушки рассказывают, как испуганно вскрикивает ночью рояль в Аничковом дворце, когда ушли все, а сторожа заснули.

Для сведения: Аничков дворец есть Дворец пионеров имени Жданова, как-то, впрочем, переименованный при Собчаке. Но рояль искать бессмысленно: звук будет не тот.

Кстати, о звуках.

Лев Лурье – журналист, историк, основатель классической гимназии и вообще человек, занявший в Петербурге место примерно академика Лихачева в Ленинграде – в какой-то статье приписал Набокову Нобелевскую премию.

Бабушки с очками в десять диоптрий давали отповеди.

Между тем Лурье прав.

Набоков (дом, где он вырос, – в шаге от Исаакиевской площади и гостиницы «Астория» покажет всякая студентка с неглупым лицом) и есть нобелевский лауреат. То, что об этом неизвестно Нобелевскому комитету – проблема комитета. Кто – автор «Лужина» или какая-нибудь Сельма Лагерлеф – есть подлинный лауреат, спрашивается?

Миф – это внутренняя реальность.

Мест, лояльно устроенных по отношению к ней, на Земле почти нет. Организованный туризм убивает миф в угоду комфорту.

Петербург внутренне допускает иную возможность исторического хода.

Петр срубил ракиту, обозначая место для церкви, с неба спустился орел, диакон в отстроенной церкви видел кикимору и вопиял: «Быть пусту месту сему!», за что лишился ноздрей, рваных в Тайном приказе (полагаю, каленым железом).

Если разбираться, то не было ничего. Петр при закладке отсутствовал, и орлы на топи блат не гнездятся. Но, понимаете, было все, ибо город перед вами, с граффити и желтым запахом разбитых парадных.

В доме на Малой Морской, 10, жила княгиня Голицына. Она была Пиковой Дамой, что так же верно, как мелкий шаг старухи-процентщицы на Кривушах, 102, отмеряющий сокращающееся (заворачивающееся жгутом) пространство жизни. А за гигантской аркой на Ждановской набережной (имя – по речке Ждановке) прогревают автомобили во дворе, откуда стартовал 18 августа 192… года на Марс инженер Лось. Летательный аппарат, если помните, был яйцевидной формы.

Для развенчания мифов давайте встретимся ночью, без пяти два, на площади Коннетабля перед Михайловским замком, у конного памятника Петру работы Растрелли (кстати – первого памятника Петру и первого конного памятника в России, кочевавшего полвека туда-сюда по городу). Займем позицию метрах в двух от копыта. Когда часы на башне начнут бить, копыто дрогнет и начнет шевелиться.

Я экспериментировал дважды, и дважды бежал, подобно пушкинскому Евгению на картинке помянутого выше Бенуа.

Я буду в пальто цвета соли и перца, в берете, заломленном на ухо. Узнаете.

Кстати, о местах встреч.

Рекомендую Артиллерийский музей.

Приходить одному.

Там барочная красота орудий мужских игр при правильном маршруте вытесняется завораживающей индустриальной силой конвейерной смерти. Эпоха Цусимы – красота мускула стали. Верден был в каждой петербургской квартире. Вторая мировая убила и это. Выходя на свет, кусаешь губы и сглатываешь слезы, навечно пронзенный эпохой, когда в черных доках собирали жирно проклепанные броненосцы.

Для подъема на верхний этаж лестницы устранены в пользу пандусов.

Ты катишь себя по ним, как гаубицу среднего калибра, и в отчаянии прокручиваешь маршрут назад, к разноцветной старательности потешных войск.

В Артиллерийском музее, в Кронверке, надо рвом которого казнили пятерых под жестяную дробь барабанов, женщины понимают, что такое обида мальчишки: узнать, что необитаемых островов не осталось.

После этого влюбляешься в жуткий Обводный канал. Кирпичные красные трубы. Американские железные мосты. Путиловский гудок. Точка отсчета. Когда московский поезд проезжает Обводный, значит, можно одеваться и выходить из купе.