Анатолий Елкин - Атомные уходят по тревоге Страница 19

Герка улыбнулся:

— Ну что ты раскричался?.. Разве я против?! Наоборот, все это очень нужно и интересно. Дай бог!.. Я и сам бы с удовольствием принял участие в такой экспедиции.

— За чем же дело стало? Махнем вместе.

— Не могу. Летом мне нужно быть на Диксоне. В штабе ледовой проводки.

— Жаль… Опять мы с тобой на год-два расстанемся.

— А ты прилетай ко мне на Диксон.

— А экспедиция?

— Ну не в этот год, так на следующий…

— На следующий я и сам к тебе собирался…

Засыпая в ту ночь, Анатолий не знал, что судьба рассудит иначе и что совсем скоро он окажется в Геркиных краях.

Но в связи с совсем другими обстоятельствами и делами.

На другой день Анатолий потащил Германа к знакомому художнику: «Тебе нужно обязательно посмотреть его работы. Они по твоей части. Даже консультантом можешь стать. И вообще, мне кажется, вы подружитесь… Родственные души…»

Герман был абсолютно свободен, а потому сопротивлялся не долго — только из приличия.

По старинным московским переулкам мела поземка. Колючие иглы забивались за воротник, били в глаза. Они видели, как человек в заснеженном пальто шел по улице, потом остановился у дома, рассматривая его номер. Когда они подошли, спросил:

— Вы не знаете, где здесь мастерская художника Маркелова?

— Мы как раз туда же. Можем вас проводить.

Когда поднимались по лестнице, Анатолий незаметно рассматривал их спутника. Лицо что-то вроде знакомое. Старался вспомнить — не получилось. «Наверное, художник… Или полярник», — решил Сергеев. Давно зная Маркелова, он не мог предположить что-нибудь другое. В мастерскую этого человека, беспредельно влюбленного в море, флот и Арктику, всегда заглядывали на огонек то радист с дальней зимовки, то геолог с Таймыра, то известный полярный капитан, то военный моряк с Севера.

Долгие разговоры шли здесь до утра. В них снова оживали подвиг «Сибирякова», эпопея челюскинцев, легендарная атака Лунина, походы «Персея» и «Таймыра». Словно распахивались окна в мир легенды, запечатленной на холстах и гравюрах, висящих на стенах. И тогда раздавалось неизменное: «А ты помнишь, как на Новой Земле?..»

Или: «А здорово прошел тогда «Шокальский»!..»

Маркелов писал под ветрами всех широт, и даже названия его работ звучат для людей, влюбленных в море и Север, как музыка: «Шторм. Гренландское море. Остров Ден-Матен», «Советский рудник. Баренцбург. Шпицберген», «Зима наступила. Экспедиция на ледокольном корабле «Таймыр», «Белая радуга. Море Баренца».

Более всех людей на свете Маркелов почитал полярных капитанов. Они были поэтами Арктики и считали, что в нее должны ходить не только моряки, ученые, но и художники. Поэтому первое место в шлюпке, которая отваливала к новому берегу, отдавалось Маркелову. Так поступал прославленный полярный капитан «Таймыра» Иван Федорович Кацов. Так делал командир «Персея». Так вел себя Сомов.

Когда бунтовали недовольные, им отвечали: «Все, что он нарисует, будет документом. Таким же, как карта. Арктике нужны люди, а его рисунки будут агитировать за нее. Кроме того, вы еще успеете все обегать, а ему нужно время».

Он понимал это: полярники дарили часы и минуты не ему, Маркелову, а искусству. И работал как зверь…

Позднее он шутил: «Кент по сравнению со мной — бедняк. У него только шлюп. У меня весь арктический флот и первое место в шлюпке».

Впрочем, в иронии было и серьезное: однажды капитан «Таймыра» два часа водил судно вокруг острова, чтобы художник успел написать бухту. «Это тоже, кстати, входит в понятие «советское искусство», — бурчал Маркелов.

Каждому, кто приходил в его мастерскую, Маркелов зачитывал слова Кента из книги «Это я, господи»:

«Ни дома, ни в других странах, куда меня заносила судьба, нигде мне не было так легко, так удобно заниматься живописью, как в Гренландии… Чудесный, несказанно прекрасный мир, и из глубины нашей взволнованной души вырывается восклицание: «Остановись, мгновение, ты прекрасно!» И пусть теперь наши мысли воплотятся на полотне с помощью красок и кисти».

С Кентом он переписывался…

Но кто же их попутчик? Когда в передней он снял пальто, Сергеев увидел Звезду Героя и вице-адмиральские погоны.

Ну да, конечно же, это он… Как только Анатолий сразу не догадался. А еще журналист. Он видел это лицо на снимках. Только под фотографиями не стояло тогда фамилии. Ее заменяла довольно абстрактная подпись: «Скоро командир даст команду к погружению…»

Адмирал представился Маркелову:

— Оказался случаем в Москве. Наслышан о вас. Захотелось все посмотреть самому. Будем знакомы — Сорокин Анатолий Иванович.

— Прошу! — Маркелов умел приглашать по-королевски. Ему не хватало только плаща и шпаги, чтобы стать двойником какого-нибудь знатного испанского гранда.

Как всегда, в мастерской царил бедлам.

Адмирал как-то незаметно стал «своим»: его перестали стесняться. Он долго стоял у полотна.

— «Щука»?

— Да. Это из тех времен…

— Вам бы атомные посмотреть. Когда они всплывают, скажем, у полюса… Вот где «побежденная Арктика»!..

— Кто знает, может быть, и посмотрю. — Маркелов было приосанился, а потом сник. — Правда, годы уже не те, но в Арктике всегда чувствуешь себя молодым… Это больше, чем страна, — Арктика! Это — и молодость, и мечта, и любовь…

Сорокин задумался.

— Я не предполагал, что у вас там такие крепкие корни… Не предполагал, хотя картины ваши…

— Как видите. — Маркелов смутился. — А впрочем, зачем скрывать. Я ее действительно люблю, Арктику…

— А вы как, молодой человек? — неожиданно спросил он Германа.

— Не знаю. Я об этом не думал. Но скучать скучал.

— Вот видите! — Маркелов обрадовался. — Нас мало, но мы…

— В ледяшках, — рассмеялся Сорокин.

А мастерская между тем наполнялась. Новые люди прибывали и прибывали. К полуночи со стены сняли гитару. И словно расступались стены, мансарда стала рубкой корабля, и снег за окном, казалось, падал уже не на московские дворики, а на скованную ледяным панцирем далекую Северную Землю.

Летчик смотрел на полотно, где в неистовом вихре смешались земля и небо, и тихо-тихо выводил:

Песчинки, брошенные в воду, —Зимовки старые дома,И нет над Диксоном погоды,И, значит, кончилась зима.И снова солнца слабый запах,И — тишина, и — тишина,И молча льды идут на запад —Опять на Диксоне весна…Как долго писем нет от друга!..Морзянка мечется в тоске.Приносит только ветер с югаТепло от тех, кто вдалеке…

Герка слышал эту песню на Диксоне и Новой Земле… И вот она забрела сюда, на тихую улицу… Странные бывают встречи. Как подарок. Хорошо, что он пошел с Анатолием. Любопытный народ. И художник, кажется, интересный.

Сорокина украл Сергеев. Примостившись за маленьким столиком с красками, они шептались, как заговорщики.

До Германа донеслось:

— Я человек дела, Анатолий Иванович. — Сергеев сидел раскрасневшийся. Глаза у него блестели. — Дважды вам меня приглашать не придется.

— Посмотрим, — улыбнулся Сорокин. — Я от вас не могу скрыть и другого. Пробиться к нам вам будет нелегко. Это, — он развел руками, — не в моей власти…

В ту ночь они долго бродили по завьюженной Москве, когда потоки косого снега ослепительными блестками вспыхивали в огне реклам, а звезды кремлевские пламенели, казалось, в самом небе — силуэты башен скрадывала снежная пелена.

Анатолию подумалось вдруг, что жизнь человека, особенно журналиста, в сущности, может круто измениться, пойти по иному руслу из-за сущей, казалось бы, ерунды: случайная встреча, разговор, происшествие — и вот уже все прежние намерения и планы летят к черту и тебя начинают волновать проблемы и вещи, которых вроде бы вчера ты еще и не думал касаться.

Но так только кажется. Если сердце твое глухо к морю, даже сотня бесед с моряками не вызовет в нем отклика. Анатолий не догадывался, что встреча, переворачивающая жизнь, — это как долгожданная земля после долгого плавания. Сам того не зная, ты живешь ощущением встречи, вся твоя предшествующая жизнь — подготовка к ней, и нравственный ход вещей таков, что достаточно искры, чтобы произошел взрыв.

Не состоись встреча с Сорокиным, была бы встреча с Ивановым или Петровым. Но она была бы обязательно. Потому что и белые ночи над Мурманском, и письма ребят из Атлантики, которые он получал, и морские книги отца, сопровождающие его всю жизнь, и щемящее чувство счастья, приходящее всякий раз, как он оказывался на берегу моря, — все это были и причины и симптомы неизлечимой болезни любви к морю и флоту. Все это постепенно и незаметно отпластовывалось в душе, чтобы однажды, получив неожиданный толчок, вылиться в иной ход обстоятельств, переводящих его любовь из созерцательной восхищенности в сферу реального действия и поиска.