Вячеслав Никонов - Крушение России. 1917 Страница 2

Либеральные трактовки революций, рассматривающие их как естественное стремление людей к свободе и демократии, которому препятствует старый режим, восходят, скорее, к Алексису де Токвилю. «Мы живем в эпоху великой демократической революции, – писал он. – …Одни считают ее модным новшеством и, рассматривая как случайность, еще надеются ее остановить, тогда как другие полагают, что она неодолима, поскольку представляется им в виде непрерывного, самого древнего и постоянного из всех известных в истории процессов… Повсеместно самые различные события, случающиеся в жизни народов, оказываются на руку демократии… Постепенное установление равенства условий есть предначертанная свыше неизбежность. Этот процесс отмечен следующими основными признаками: он носит всемирный, долговременный характер и с каждым днем все менее и менее зависит от воли людей; все события, как и все люди, способствуют его развитию»[7].

Тонкий знаток творчества Токвиля Алексей Салмин – безвременно ушедший из жизни умнейший российский политолог – подчеркивал: «Демократический процесс не просто необратим для Токвиля: он несет в себе отпечаток высшего предназначения и потому заслуживает если не восхищения, то, по крайней мере, безропотного смирения. Задача состоит, таким образом, не в том, чтобы остановить эгалитарный процесс, а в том, чтобы его упорядочить»[8]. Следует заметить, что сам французский мыслитель был сторонником, скорее, ограниченной монархии, и своим предтечей его чтили не только либералы, но и многие консерваторы. Токвиль предложил в качестве объяснения непосредственной причины революций завышенные ожидания, утверждая, что ее вероятность наиболее высока в те моменты, когда длительный период политической и экономической стагнации сменяется фазой резкого увеличения шансов и возможностей для каждого человека, особенно социальных низов[9].

В начале ХХ века распространение получили элитарные и социально-психологические интерпретации революций. Первые связаны, прежде всего, с именем Вильфредо Парето, который представлял революции как процесс циркуляции элит. Они происходят, когда у власти находится некомпетентная и неэнергичная элита, препятствующая продвижению наверх более компетентной и энергичной, общество выходит из равновесия. Революция выполняет у Парето позитивную функцию, расширяя сосуды для поступления новой крови, питающей власть, приводя наверх новую аристократию[10].

Психологию масс поставили на пьедестал Густав Лебон и Питирим Сорокин. Знаменитый русский социолог полагал, что «общая, основная и вечная причина революций… всегда состоит в росте «ущемления» главных инстинктов у значительной части общества», к коим он относил рефлексы к групповому самосохранению и половые, потребность в жилище и еде, инстинкты собственности и самовыражения. Революции случаются, когда это ущемление приобретает массовый характер, а группы порядка проявляют бессилие «уравновесить пропорционально усиленным торможением возросшее давление ущемленных рефлексов»[11]. Лебон объяснял революции спецификой психологии революционеров, увлекающих за собой послушную толпу: «По-видимому, почти во все времена имел силу общий психологический закон, по которому нельзя быть апостолом чего-либо, не ощущая настойчивой потребности кого-либо умертвить или что-либо разрушить»[12]. Сорокину и Лебону революции сильно не нравились, поскольку вели к немедленной общественной деградации и крови.

Канонической для описания более современных немарксистских школ изучения революций на Западе стала классификация американца Джима Голдстоуна, который выделил три поколения теорий революций[13], а затем провозгласил и возглавил четвертое. Первое поколение, к которому он отнес Эдвардса, Петти, Бринтона, Арендт, творило в 1920—60-е годы, концентрировалось на «великих революциях» как великих нарративах, предлагало «естественную теорию» их происхождения и оставалось в рамках, скорее, токвилевской, либеральной интерпретации. Ханна Арендт понимала революции как «поиск свободы», трактуемой и как обретение возможности делать, что заблагорассудится, и как создание условий для самовыражения и моральной автономии индивида[14]. Труды представителей первого поколения подверглись атаке за описательность, за то, что не могли объяснить, почему и как возникают революции, что определяет их успех или неудачу. И почему «поиск свободы» чаще всего сопровождается коллективным насилием и гражданскими войнами?

Ответы на эти вопросы постарались дать представители второго поколения, вновь заинтересовавшиеся идеями Лебона и Сорокина в рамках бихевиористской модели, которая выдвинула на первый план в объяснении революции депривацию и агрессивную фрустрацию. Были предложены и новые подходы: структурно-функциональный, сделавший основной упор на факторы системных напряжений, дисфункци-ональности и десэквилибриума в государственных и экономических институтах; теория развития (девелопментализм), объяснявшая революции провалами политического класса, не поспевающего за процессами социально-экономической модернизации. Если вкратце, в рамках этих концепций революции становились специфической реакцией на процесс модернизации и порождались разрывом между потребностями ушедшего вперед модернизированного общества с новым образованным средним слоем, рыночной экономикой и отстающей политической системой, не создающей каналы для политического участия этого слоя.

Один из знаковых представителей второго поколения Джеймс Дэвис сформулировал теорию «J-кривой». Он утверждал, что «вероятность революций высока в том случае, если период постоянного роста, порождающий рост ожиданий населения, резко сменяется периодом стагнации: в этом случае люди склонны к опережению событий, выражению иллюзорных мечтаний, что имеет следствием крушение надежд и резкий протест»[15]. Синтез идей всего этого поколения был предложен в книге «Политический порядок в изменяющихся обществах», выпущенной в 1968 году Самуэлем Хантингтоном (он, как видим, отметился не только в качестве автора идеи конфликта цивилизаций). Там доказывалось, что революции – это эпизоды в глобальном процессе модернизации и возникают там, где экономические и социальные реформы обгоняют политические. Революции тем вероятнее, чем больше пропасть между уровнем политической модернизации и уровнем политической активности граждан. Любая социальная группа, не включенная в политическую систему, потенциально революционна[16]. Для Хантингтона революция это – «быстрые, фундаментальные насильственные внутренние изменения в доминирующих в обществе ценностях и мифах, в его политических институтах, социальной структуре, лидерстве, деятельности и политике правительства»[17].

Теории второго поколения тоже были раскритикованы за абстрактность, невозможность применения к конкретным ситуациям, тавтологию (кто и почему испытывает депривацию, кто и почему вызывает дисэквилибриум?) и, главное, неспособность ответить, почему одни общества и типы систем оказываются уязвимыми или бессильными перед лицом различных вызовов, с которыми сталкивается каждая из них, а другие, напротив, лишь укрепляются. Появилось третье поколение, господствовавшее на Западе в 1970—80-е годы, которое вернуло в центр революционной теории государство и классы, а также обратило внимание на противоречия между государством и независимыми элитами, на факторы международного экономического и военного соперничества. Доминирующим стал структурный подход, основанный во многом на марксистском взгляде на историю: воздействие капиталистической конкуренции на государство и общество порождало классовые конфликты.

Классическим было признано определение великих революций, предложенное англичанкой Тедой Скочпол: «стремительное, коренное преобразование государственных и классовых структур общества… сопровождаемое и отчасти осуществляемое посредством восстаний масс, имеющих классовую основу»[18]. Она уделила повышенное внимание внешнему фактору, доказывая, что в условиях сильного давления извне, а, тем более, войны, когда власть мобилизует и централизует средства для нужд обороны, возникает ее конфликт с другими элитным группами, чья ресурсная база неизбежно сокращается. Скочпол называла три условия возникновения революции. Первое: возникновение международного давления со стороны более передовых государств. Второе: наличие экономических и политических элит, способных сопротивляться давлению государства и вызвать политический кризис. Наконец, наличие организаций, способных мобилизовать массы на восстание.