Андрей Гусаров - Григорий Распутин. Жизнь старца и гибель империи Страница 2

Другой русский мемуарист, Иосиф Иосифович Колышко, в эмиграции вспоминая начало XX столетия, весьма точно охарактеризовал состояние дел: «Политический маразм охватил страну. <…> А на фоне этого маразма извивалась цветистая фигура кудесника-плясуна Распутина»[9].

В общих чертах столичное общество (где-то с 1912 года) придерживалось оценки жизни и деятельности Распутина, выраженной Врангелем и Колышко, и считало его участником многих нелицеприятных событий, связанных с престолом, Синодом и правительством. Газетные статьи и слухи активно формировали образ старца, а сам «кудесник» помогал этому своими «плясками».

При оценке значения Распутина в русской истории обязательно надо принимать во внимание личности императрицы Александры Фёдоровны и императора Николая II. Их психологическое состояние, семейные проблемы не только позволили оказаться Распутину рядом с русским престолом, но и «питали» жизненные силы «старца», поддерживали, продвигали и защищали его мифологическую «святость». Это важнейшая тема, и мы на ней подробно остановимся.

Противники Распутина готовы обвинить его во всех смертных грехах, а сложную и драматическую историю гибели империи свести к проискам крестьянина из сибирской глухомани. Но жизнь всегда многообразнее самых изощрённых теорий.

Известный русский политик того времени, член Государственной думы Василий Васильевич Шульгин писал в своих мемуарах: «А кроме того, есть нечто, перед чем бессильно опускаются руки… Кто хочет себя погубить, тот погубит.

Есть страшный червь, который точит, словно шашель, ствол России. Уже всю сердцевину изъел, быть может, уже и нет ствола, а только одна трёхсотлетняя кора ещё держится… И тут нет лекарства… Здесь нельзя бороться… Это то, что убивает… Имя этому смертельному: Распутин!!!»[10].

Возможно, основная сложность в работе с биографией «старца» связана с оценкой тех или иных событий жизни, но более всего с интерпретацией подспудных исторических процессов, породивших Распутина как религиозного и политического деятеля, способствовавших его человеческой деградации, совпавшей, словно в насмешку, с гибелью старого мира.

В рассказе о жизни Григория Ефимовича всегда есть опасность соскользнуть не только к устоявшимся мифам о нём, но и в тёмный омут фантазий на тему магии Распутина и паранормальных явлений вокруг его деятельности.

Действительно, обычный сибирский крестьянин, каких на Руси полным-полно, хлыст (это пока не опровергнуто), каким-то невероятным, чудесным образом взлетел на самый верх русского общества. Тут вспоминается модный публицист и писатель начала XX века Василий Васильевич Розанов, высказывавшийся о том, что лежит за гранью логики: «…мистическое не столько есть в природе, сколько заключается в человеке: можно мистически смотреть на все вещи, все явления, но можно – и натурально. Камень упал на человека, и он умер: доселе – натурализм; но почему он упал на этого человека – это уже мистика»[11].

Может быть, мы хотим видеть тайну в том, что таковым не является. Распутин становится загадочной фигурой лишь в нашем воображении, не способном принять факты его биографии и тем более объяснить их разумно. А это стоит делать всякий раз, когда за событием маячит неясный свет мистики, пронизывавший всё петербургское общество в последние годы существования империи. Многие отмечают, что модой «на необычное» в начале XX века Санкт-Петербург заболел, как чумой. А в такой атмосфере обязательно появляются свои «пророки».

Ещё в 1894 году начальник библиотеки Святейшего Синода коллежский советник, историк и публицист Аполлинарий Николаевич Львов записал в дневнике новость о том, что в Санкт-Петербурге объявился некий Антоний, пришедший в столицу пешком (и босиком!) в лохмотьях и веригах. Автор дневника подметил важную особенность: «Народ валит к нему тысячами и несёт, конечно, всевозможные приношения – и большие, и малые. Такие явления повторяются ныне всё чаще и чаще и составляют просто знамение времени. Относительно таких безобразных проявлений всяких ханжей и проходимцев и писания об них не принимается никаких ни полицейских, ни цензурных мер. Можно ожидать, что скоро их будут возводить в звание „синодальных странников“, как есть теперь синодальные миссионеры. Удивительное, право, время!»[12]. А какое удивительное время ожидало всех впереди! Но Аполлинарий Николаевич не застал его, так как умер в 1901 году.

Высший свет и простые обыватели по всей России были вполне подготовлены к появлению очередных провидцев, странников, старцев и юродивых. Что уж говорить о Санкт-Петербурге, с его почитанием блаженной Ксении или Матроны Босоножки. Напомню читателям, что Ксению Петербургскую официально признали святой только в 1978 году – это сделала Русская православная церковь за границей. Блаженная Матрона святой церковными властями пока не объявлена. Но православные верующие почитают обеих уже более ста лет…

А что же сам Григорий Ефимович? Как он воспринимал собственное положение при дворе? Подробно мы поговорим об этом далее, а здесь вспомним слова Распутина, сказанные историку и знатоку русской церкви Александру Степановичу Пругавину: «Вот видать, што ты ничего не знаешь: это я-то ничего не сделал царю? Да, думается, во всей Рассей нет никого, кто бы ему столько зла сделал, как я, а он меня всё любит». Распутин замолчал, а затем продолжил: «Ты не думай о том, што я сказал, всё одно тебе не понять, в чём дело тута. А только помни: покеда я жив – то и они живы, а коли меня порешат – ну, тогда узнаешь, что будет, увидишь»[13].

В словах старца много кокетства и самолюбования, но в здравомыслии ему не откажешь – старец прекрасно понимал свою роль при царствующих особах.

Право, история постоянно преподносит нам сюрпризы. Жестокое убийство старца совпало с падением империи и расстрелом царской семьи. Умирая на петербургском снегу, Григорий Ефимович отомстил своим обидчикам, открыв проход в мир живых демонов революции, утопивших Россию в крови.

Но не сидели ли эти самые демоны в головах и душах русских людей? О грядущей революции последние несколько лет, а особенно весь 1916 год, говорили все: от извозчиков и рабочих до министров и депутатов Государственной думы. Предчувствие катастрофы было всеобщим. Так что все сказанные Распутиным Пругавину слова полностью соответствуют общему настроению времени, и не могут являться предсказаниями святого.

Нужно понимать, что убийство Николая II и его семьи в годы красного террора – довольно естественный шаг новой власти: большевики перестреляли большую часть Романовых, а заодно и десятки тысяч лучших русских людей, цвет нации. Пришла новая, весьма примитивная, человеконенавистническая власть, и она не собиралась уходить, а терпеть рядом с собой поверженных конкурентов Ленину и Троцкому было просто незачем. Мир медленно и верно сползал к любимому советскому принципу: «Нет человека – нет проблемы».

Крестьянская душа Распутина тонко чувствовала приближающуюся эпоху красных комиссаров – таких же, как он, вчерашних крестьян, но получивших наган, а с ним и безграничную власть. Не зря Григорий Ефимович часто повторял одно и то же предостережение: «…покеда я жив – то и они живы».

В определённой мере и сам Распутин ощутил пьянящий вкус власти. Это проявилось в обращении его со своими почитательницами, в покровительственном отношении к императрице, в записочках «министеру Хвостову», в возможности назначать чиновников. Даже в словах «покеда я жив – то и они живы» сквозит властный тон вчерашнего раба.

«Трагедия распада надвигалась с головокружительной (в историческом смысле) быстротой. Подогретая материалистическим прогрессом Европы и скованная инертностью Азии, славянская слизь претворилась в сплошной яд злостности, самоанализа, самолюбования, самодовления, окуталась испарениями мистицизма, загнила алчностью, похотью, аморальностью», – с горечью писал И.И. Колышко, и, словно описывая нам Распутина, продолжал: «Одним фасом рыдая, другим хохоча, этот загадочный фантом на рубеже двух столетий, этот всероссийский Хам… со складкой елейной религиозности, с невинной усмешкой отравленных уст, с лукавым поблёскиванием таивших ненависть глаз, широко крестясь и глубоко вздыхая, вёл Россию прямёхонько к пропасти. И шла святая Русь за страшным вожатым своим – хоть и упиралась, дрожала, падала и вставала, но всё же шла с повязкой на глазах, с залитым стыдом, схваченным тернием челом»[14].

Всеобщее ожидание катастрофы, охватившее русское общество в начале XX столетия, довольно точно показал Николай Степанович Гумилёв в страшном своим финалом пророческом стихотворении «Мужик» (1918), посвященном, кстати, Григорию Ефимовичу Распутину.

В чащах, в болотах огромных,У оловянной реки,В срубах мохнатых и тёмныхСтранные есть мужики.<…>В диком краю и убогомМного таких мужиков.Слышен по вашим дорогамРадостный гул их шагов.

И они пришли. Пришли за всеми. Пришли вскоре после убийства представителями высшей петербургской знати удалого крестьянского «кудесника-плясуна».