Анатолий Галущенко - Страна контрастов. Мемуары разработчика ядерного оружия СССР Страница 2

После голодного 1933 года по призыву партии об индустриализации страны отец переехал с семьёй – женой и тремя детьми – на Трудовской рудник (сейчас он в Петровском районе на западной окраине Донецка) для работы на угольной шахте. В то время в угольной промышленности был острый дефицит инженерно-технических кадров. Несмотря на то, что у отца за плечами было всего лишь три класса церковно-приходской школы, его как толкового, энергичного рабочего направили в Харьков для получения горного технического образования. Отучившись, он успешно работал на шахте мастером, начальником участка, а после войны даже начальником небольшой шахты.

Драматическая судьба выпала отцу в годы войны. Война началась, когда ему шёл 40-й год.

В августе 1941 года немецкие захватчики вплотную подошли к Донбассу. Шахты продолжали работать, шахтёры выдавали уголь «на гора» до последней возможности. Отец отправил семью – беременную мной жену и троих детей – в Григоровку, к деду. А сам, чтобы шахта не досталась оккупантам, остался с небольшой группой шахтёров для подготовки взрыва шахты. Шахту взорвали. Надо было срочно уходить от линии фронта на восток в наш тыл. Часть группы уехала, воспользовавшись лошадью с подводой, а кому не хватило места – в том числе и отцу, ушли пешком. Они прошли 20 километров с западной окраины города Сталино (сейчас Донецк) до восточной окраины. И здесь оказалось, что они уже в тылу немцев: быстро наступающие немецкие войска, обогнув Сталино слева и справа, в сентябре сомкнулись восточнее города. Теперь фронт был впереди, путь на восток закрыт. Группа разбрелась кто куда. Отец повернул назад, в сторону дома. Но возвращаться на Трудовской рудник, где он участвовал во взрыве шахты, или к семье в Григоровку, где немецкие прихвостни знали его как коммуниста, было невозможно. Отец пошёл в Красногоровку, где жил дядя Фёдор, брат моей матери. Пока было тепло, скрывался в песчаном карьере. Но когда стало совсем холодно, он вынужден был идти в Григоровку, тем более что жена вот-вот должна была рожать.

В Григоровке тоже приходилось прятаться. Сначала в хате, откуда в случае опасности он выходил в сад через конюшню, которая была под одной крышей с хатой и имела двери и в хату, и во двор. В саду была замаскированная камышом яма. В ней он и пережидал опасность. После войны я видел эту яму. Она напоминала могилу. В 50-х годах эта яма пригодилась под туалет.

Однажды в гости зашёл дальний родственник. Отец не стал прятаться – родня всё-таки. Родственник, неожиданно увидев отца и, зная, что он коммунист, тем не менее, завёл разговор о том, что ненавидит коммунистов и готов своими руками всех их убивать. После его ухода минут через двадцать подъехала машина с полицаями и отца забрали. В полиции его избивали, топтались на животе, имитировали расстрел, поставив к стене, стреляли так, что пули вонзались в стену рядом с его головой, – требовали признания, что он подпольщик и чтобы назвал сообщников. В действительности не было ни подполья, ни сообщников. Не добившись желаемого признания, отца отправили в концлагерь. Все эти издевательства творились без непосредственного участия немцев, всё делалось руками местных полицаев.

Родные и близкие не оставили отца в беде. Собрали, сколько могли, денег, а в основном сала, и передали сельскому старосте с просьбой попытаться с помощью этих «подарков» освободить отца из концлагеря. Староста выполнил просьбу, постарался для своих сельчан – немецкое лагерное начальство не устояло перед украинским салом, отца отпустили, но с условием, что он должен регулярно отмечаться в местной управе.

Несколько добрых слов о сельском старосте. При немцах в селе должен был быть сельский староста из местных. На эту должность желающих не было. Сельчане уговорили одного из порядочных, толковых мужиков стать старостой и послужить в этой должности для своих же сельчан. И он добросовестно этот наказ выполнял. Но когда немцев прогнали, его судили как пособника фашистских оккупантов и дали 10 лет колонии. А родственничку, который выдал отца-коммуниста полиции, и мужику, который встречал немцев с хлебом-солью, ничего не было. Но немцы по своему его «отблагодарили»: при бегстве с Донбасса в сентябре 1943 года под натиском Красной армии они подряд поджигали хаты сельчан – подожгли и хату этого мужика.

После освобождения Донбасса от оккупантов отец с семьёй – теперь уже с четырьмя детьми, поскольку к трём довоенным в ноябре 1941 года добавился я, – возвратился на Трудовской рудник, чтобы восстанавливать шахту и «давать стране угля».

Работа была не тяжёлая, а очень тяжёлая. Ещё не закончилась война. На шахте всего не хватало: леса для крепи, порожняка, отбойных молотков, спецодежды и т. п. В забое, когда иногда толщина пласта угля не превышала 45 сантиметров, забойщик в этой подземной щели при недостатке кислорода рубил уголь обушком при свете керосиновой лампы. Об угольных комбайнах и подземных электровозах даже не мечтали – под землёй вагонетки с углём и породой перевозили лошади. Условия работы шахтёров того времени хорошо описаны в известной книге Бориса Горбатова1.

Шахта работала круглые сутки в три смены по восемь часов. Шахтеры трудились в разные смены по несколько дней. У инженерно-технических работников (ИТР), в том числе и у отца, начальника участка, рабочий день был ненормированным. В то время на шахте это означало буквально круглосуточную организаторскую работу и контроль. В начале каждой смены начальник участка «проводил наряд»: бригадирам давал конкретные задания, что, где и как надо за смену сделать. Он же контролировал выполнение заданий и решал постоянно возникающие в процессе работы проблемы. Работать надо было и в штреках, лавах, забоях под землёй, и на поверхности – в кабинетах начальника шахты и главных специалистов и дома по телефону.

Телефонной сети на руднике тогда не было. К квартире отца был протянут на столбах телефонный провод и установлен армейский полевой телефон для связи с шахтой. Он представлял собой коробку с откидывающейся крышкой размером с обувную коробку. При вызове абонента надо было сначала покрутить ручку и попросить девушку на коммутаторе соединить с нужным абонентом. Домой отец приходил только спать. Сон, как правило, был коротким и в разное время суток – когда позволяли дела на шахте. Но и сон часто прерывался телефонными звонками, приходилось решать острые вопросы (например, нет порожняка – уголь нарубили, а грузить не во что, работа остановилась, срывается план угледобычи, а это было смерти подобно). Тогда начинались разборки с теми, от кого зависело решение вопроса, на всю квартиру гремел виртуозный шахтёрский мат, без которого на шахте ничего не решалось. При этом домашние чувствовали себя неловко, делали вид, что ничего не слышат. И что интересно: в разговоре с домашними, даже в возбуждённом состоянии, отец никогда не употреблял матерных слов.

В детстве я испытывал сильное чувство неловкости и жалости к отцу, которого нехорошие люди доводят до состояния бешенства, так что он вынужден ругаться матом. Наверное, это на меня так повлияло, что я никогда не употреблял и не употребляю матерных слов, хотя в детстве рос в окружении мата и на улице, и дома, и в школе. Люди, которые не могут обходиться без мата, как ни странно, вызывают у меня чувство жалости и сострадания как несчастные, обиженные судьбой.

Особенно напряжённые дни у отца были в случаях нередких разнообразных аварий в шахте (взрыв метана, обрушение кровли, завалы, затопления, пожар в подземных выработках и др.). Такие аварии почти никогда не обходились без человеческих жертв. Люди гибли или оставались калеками на всю жизнь. Когда в шахтёрском посёлке разносилась весть про аварию, жёны и дети шахтеров бежали на шахту и в тяжёлом, тоскливом ожидании стояли у ствола шахты, по которому поднималась клеть с горноспасателями и шахтёрами – живыми и мёртвыми. Как приговора ждали известия: жив ли наш, не покалечен ли?

Когда срывался план угледобычи и гасла красная звезда на шахтном копре (звезда горит – план выполняется, звезда погасла – не выполняется), объявлялись так называемые «дни повышенной добычи» (ДПД). Бросались все силы, резервы, делалось всё возможное и невозможное, чтобы резко повысить угледобычу и «вытянуть план». В такие дни отец, бывало, по три дня не возвращался с работы домой. Мать еду носила ему на шахту.

Последствия разрушительной войны давали о себе знать не только в тяжёлых условиях труда. Отцу припомнили и то, что после подрыва шахты не смог пешком обогнать стремительно двигавшиеся на восток механизированные части немецких войск и оказался на оккупированной территории, и то, что попал в концлагерь.

Самым страшным оказалось то, что во время пертурбаций на оккупированной территории он утратил документы, в том числе партбилет, – в то время, пожалуй, самый важный для него документ.