Андрей Никитин - Дороги веков Страница 2

Теперь же, оглядываясь на то время, мы видим, что за тысячелетие с небольшим подобной жизни они без особого шума и помпы, не привлекая ничьего внимания, смогли заложить именно ту основу, на которой меньше чем в полтора столетия возникла и расцвела Северо-Восточная Русь.

Но это уже по ведомству Вадима, который занимается исключительно славянами.

Курганы, городища, летописи, повествующие о спорах и сварах князей то за наследство, то за престолы, то просто потехи ради, «заставы богатырские», русские города, зажжённые татарскими стрелками, берестяные грамоты, древние волоки на торговых путях — да можно ли перечислить всё, что приберегает для археолога прошлое и с чем так или иначе можно столкнуться при раскопках? А ведь переславская земля — одна из тех «срединных» древнерусских земель, историю которых мы знаем куда как плохо! Вот и уговорил я обоих своих знакомцев хоть часть этого лета, до начала их собственных экспедиций, провести на переславской земле, куда я отправляюсь ежегодно, а они — лишь изредка, разве только на весеннюю рыбалку.

Да, вот ещё что… Порывшись в своём портфеле, я вручаю нашему квартирьеру флаг экспедиции: на белом поле, сшитом когда-то из двух белых коллекционных мешочков, синяя диагональ — «полуандреевский флаг», как иронизируют мои друзья. Почему бы и нет? Каждое утро флаг этот водружается на раскопе, а в плавании развевается на носу лодки.

Если у экспедиции есть начальник, то почему не быть у начальника личному штандарту?!

— С богом! — командую я, и через минуту машина медленно выкатывается со двора в переулок. Ещё поворот — и её зелёный брезентовый верх исчезает в потоке московских машин.

Экспедиция началась.

2

Началась экспедиция? Мне кажется, она началась не сейчас, а ещё давным-давно, в незапамятные времена студенческих лет. И виноват во всём был дождь, тоскливый и беспросветный.

Накануне было тепло и ясно, озеро лежало свежевымытым зеркалом, и летняя ночь обволакивала мою палатку в Урёве заботливой звёздной тишиной. И кто бы подумал о таком коварстве? Лёгкие, неслышные капли оседали на брезент росой, потом осмелели, били чаще и чаще, набирали силу, и под утро я проснулся уже в шуршании мелких капель, зарядивших не меньше чем на неделю.

С рассветом серая пелена приникла к овалу Плещеева озера, скрыла его, и только колышущаяся кромка воды чмокала и лизала низкий песчаный берег.

Моего терпения хватило только на два дня. Ещё четыре я отсиживался и отсыпался в тесной, но тёплой избушке Новожиловых, стоявшей у самого истока Вёксы из озера, играя в подкидного дурака с такими же, как и я, застигнутыми непогодой рыбаками.

По ночам нас донимали тараканы.

Дождь прекратился только в воскресенье, уже к вечеру. Пелена туч, подворачивая край, как подол, медленно сползала на восток, и небо на западе становилось тёплым и чистым.

Вытащенная за ненадобностью на берег старая хозяйская лодка текла по всем швам. И всё же она оказалась достаточно крепкой, чтобы рискнуть отправиться на ней вниз по реке за хлебом и керосином в магазин.

Солнце садилось за дальним лесом. От воды поднимался пар, лес был полон влажной, булькающей тишины, и река, поднявшаяся в берегах, медленно влекла старую лодку через вскипающие водовороты и притихшие перекаты.

Редко на какой карте, только уж очень подробной, можно увидеть короткую синюю змейку Вёксы, что тонкой голубой тропкой бежит из Плещеева озера в лесное озеро Сомино. Там она словно набирается сил после короткого отдыха и дальше к Волге бежит уже Большой Нерлью, расталкивая берега, набирая глубину, шевеля колёса у мельничных плотин.

Теперь по Вёксе спускаются на байдарках туристы, местные жители возят на лодках сено, дрова, гуляют по воскресным дням, заливаясь рёвом моторов… А ведь ещё совсем недавно, какие-нибудь пятьсот-шестьсот лет назад, вот эта Вёкса была частью важной, чуть ли не главной дороги с Верхней Волги — от Твери, Ржева, Углича — во ВладимироСуздальскую землю. Стоял тогда на Плещеевом озере загадочный древний город Клещин, потом, уже на Трубеже, встал Переславль-Залесский, первым из всех окружающих городов и княжеств «потянувший» к Москве… И, скользя теперь по безмолвной, зарастающей речке, ведомой лишь рыболовам и охотникам, приезжающим в эти края, словно повторяешь древний путь из Ополья в Залесье.

То далёкое лето было для меня не первым на Переславщине.

Я приезжал сюда ещё в школьные годы как рыбак и охотник, бродил здесь с ружьём по осенним болотам, взбирался над озером на крутые холмы, изрытые оспинами от раскопанных некогда курганов, успев полюбить густые дебри лесов и тоскливую жуть холодных болот, синие просторы вод и сияние белых стен старинных монастырей над городом.

Я ходил по этой земле, приглядываясь, принюхиваясь к тревожным лесным запахам, учась отличать в их общем порыве сладковатый и душный запах болот от свежести и чуть уловимой йодистости озера, долетающей с ветром из-за холмов. Смола корабельных рощ плавилась на солнце с мёдом цветущего вереска; яркие метёлки иван-чая вспыхивали между деревьев на вырубках, где, наклоняя головки цветов, суетливо гудели мохнатые шмели. Перескакивая с ветки на ветку, над моей головой цокали рыжие длиннохвостые белки, а из-за поворотов реки поднимались, всплескивая крыльями, тяжёлые ожиревшие утки…

Но всё это оказалось началом, как бы подготовкой сцены с её самыми первыми статистами.

Взглянуть новыми глазами на этот, казалось, такой знакомый, исхоженный край помог мне Пришвин — та его тоненькая, трогающая вниманием к окружающему миру книжка, которую он назвал «Родники Берендея». Я читал её и перечитывал, сравнивал прочитанное с виденным и однажды поймал себя на мысли, что я, археолог, не знаю здешней переславской археологии. Впрочем, археологии ли? Вернее — той земли, по которой хожу. Правда, тогда я по-настоящему не стал ещё археологом. Время моё ещё как бы не обрело своей «полноты»…

Стать кем-то… То есть перестать быть прежним? Стать иным? Для этого требовалось нечто большее, чем одно знание.

Раскапывая, расчищая в Новгороде остатки дома на Холопьей улице, я без трепета и волнения ходил по деревянным мостовым четырнадцатого века. Ни обломки глиняных горшков, которые по вечерам, оставшись после работы, я зарисовывал на карточки по просьбе одного из знакомых археологов, ни редкостные вещи, некогда завезённые на новгородскую землю «заморскими гостями», ни — что греха таить! — даже знаменитые берестяные грамоты «…от Анфима», которые только ещё начинали попадаться и которыми бредила тогда вся экспедиция, не трогали моё воображение. Чужды и холодны показались мне на следующий год раскалённые закавказским солнцем руины Аринберда и Кармир-Блура с их величественными контрфорсами, сырцовыми стенами, узкими, засыпанными землёй коридорами, с их бронзовыми щитами и распадающимися от ржавчины мечами в древнеурартском цейхгаузе, с грудами красно-лощёных кувшинов в дворцовых кладовых, хранивших на пористыхстенках лёгкую изморось вина почти трёхтысячелетней давности.

Во всём этом чего-то не хватало. Чего?

Наверное, людей. Тех, кто создавал эти вещи, жил с ними, вкладывал в них частицы своих судеб.

Это не романтика. В этом и заключена настоящая наука, только путь к ней не каждый может увидеть сам, а подсказать, показать его… для этого тоже ведь необходим талант. Вот почему, когда мне показывали проржавевший, сточенный нож с костяной рукояткой, на которой чернели круглые глазки узора, — нож, который, быть может, держал, поигрывая, в своих руках сам Василий Буслаев, — и советовали запомнить его форму, размеры, орнамент, я ощущал в себе как бы внутреннее сопротивление: зачем? Чтобы знать? Но само знание — для чего оно? И когда я зарисовывал древний лощёный кувшин, у которого следовало запомнить изгиб ручки и форму носика, мысль моя устремлялась совсем на иное — кто и что пил из этого кувшина?

Да, археолог должен знать вещи — их форму, материал, из которого они сделаны, способ изготовления, но при этом должен помнить, что всё это только ниточка, с чьей помощью он обязан идти дальше, к людям, к Человеку, на котором, как лучи, собранные линзой, сходится всё, что было раньше и делается сейчас. Вот почему, ещё не постигнув этой простейшей из истин, я бился о стены науки, как бьётся в поисках выхода бабочка, залетевшая из темноты под сияющий колпак абажура. И меньше всего мог думать, что на пути этих исканий меня захватит «камень» — тот каменный век, мимо которого так резво пробегали посетители музеев и мы, студенты, сдававшие когда-то основы археологии.

Время это казалось мне совсем сухим и безликим. Камень я с детства любил иной, сохранивший свои первозданные краски и грани — не тронутый человеком, такой, каким открывается он на изломе под волнующим ударом геологического молотка.