Анатолий Аграновский - Открытые глаза Страница 2

И вот он строится, боевой реактивный истребитель, и нужен пилот, который поведет его в воздух, и этим пилотом будет он, Гринчик. Какая получится машина? Как она полетит без винта? Без винта, ведь черт побери! Струя газов — и все. Странно, непонятно… Жюлем Верном запахло в кабинете наркома, когда он произнес эти слова: реактивный истребитель. Для Гринчика они должны были прозвучать примерно так же, как самое первое упоминание о космическом корабле для первого космонавта Земли.

Что ж, он полетит. От него ничего не скрыли, и он пойдет, если надо, на любую опасность. С открытыми глазами.

В середине дня Гринчик появился на аэродроме, в летной комнате. Он не заходил домой и по-прежнему оставался в костюме, только воротник расстегнул. Открыл дверь и остановился на пороге, глядя на друзей.

— Ну, короли, поздравьте меня!

— Опять орден? — спросил Шиянов.

— Тю! Стал бы он хвастать, — сказал самый молодой из пилотов Виктор Юганов.

— Прибавление семейства, — догадался Анохин. — Сын?

— Я знаю, — сказал Марк Галлай.— Этот известный проныра и ловкач снова нас обошел. Тут, братцы, новым заданием пахнет!

Гринчик, сияющий, стоял перед друзьями. Вид у него был торжественный и неловкий. Такой вид бывает у человека, которому нежданно-негаданно привалило счастье и который стыдится своей удачи.

– Повезло мне, короли! — сказал он, — Ох, повезло!

«Короли» заволновались.

— Истребитель?

— Дальний транспортный?

— Высотный?

— Автожир?

Гринчик широко улыбнулся.

— Реактивный! — сказал он. — Реактивный истребитель!

И летчики обступили счастливца. Гринчик отвечал всем разом, и шумный этот разговор помог ему справиться со смущением. А летчики были по-настоящему взволнованы: они-то понимали, что значит для авиации эта новость. Впрочем, вели они себя по-разному. Виктор Юганов, тот откровенно восхищался: «Вот бы мне такую штуку!» Галлай маскировал свой интерес шуткой: «Ну, я ж вам говорил: ловкач». Шиянов старался сохранить равнодушно-деловитый тон, говорил, что, дескать, и на его век заданий хватит: «Без работы не останемся». Анохин порывисто поздравил Гринчика, а после замолчал, стал позади всех: его из-за серьезного ранения не допускали тогда к полетам. Надо ли говорить, что каждый из них рад был бы взять на себя задание, выпавшее на долю Гринчика, и взял бы, не колеблясь, как это сделал Гринчик. Да им всем и предстояли такие дела.

ГЛАВА ВТОРАЯ

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МЕСТЕ ДЕЙСТВИЯ

Аэродром прятался в лесу. Клены и березы тесно обступили летное поле, и, когда до них долетали порывы ветра, рожденные самолетными винтами, они медленно роняли листья на землю. Ветер тут же сникал в листве, кроны деревьев заслоняли крышу ангара, и это было кстати, потому что чужим глазам вовсе не следовало видеть, что там происходит.

Но много воды утекло с тех пор, тайное перестало быть тайным, и сегодня мы с вами вполне можем заглянуть на летное поле, пройти вдоль опушки по серой, примятой траве.

Ангар с пристройками, бензосклад, мастерские, радиостанция, летная комната — все это было, как на любом аэродроме. И широкие бетонные взлетные полосы, и набитая ветром полосатая колбаса на штоке, и приторный запах бензина, и всеми нарушаемый запрет курить — словом, если вам хоть раз в жизни пришлось видеть настоящий аэродром, вы можете, окружив его мысленно стеной леса, представить себе место действия.

По полю кочевало матерчатое «Т», поворачиваясь вслед за ветром. Ветер хлопал флажками на взлетной полосе. По ней бежали самолеты. К самолетам спешили пузатые бензозаправщики.

Людей на аэродроме было много: мотористы, до бровей вымазанные маслом, деловитые механики, молчаливые прибористы, щеголеватые электрики. Это были труженики, «работяги», как они сами себя называли. До глубокой ночи копались они у своих машин, потом отмывали руки чистейшим авиационным бензином, а на заре снова слышался ровный гул — опять они «гоняли» моторы.

Летчики приезжали поздно — часам к семи утра. Это был особый народ. Казалось, все тут делается для них. Для них «гоняют» по ночам моторы, для них метеорологи запрашивают погоду, для них повар дядя Сеня готовит летные обеды в столовой, для них хлопочет дежурный по аэродрому — чтобы они могли сесть в самолет и взлететь в небо. Все тут любили летчиков, гордились своими летчиками, рады были остановиться поболтать с ними, ну, хоть переброситься словом, выкурить папироску. И это тоже свойственно любому аэродрому.

Но будь вы хоть в малой степени знакомы с авиацией, вам непременно бросилась бы в глаза одна примечательная особенность: здесь не было одинаковых машин. Рядом с тяжелым транспортным самолетом стоял на приколе легонький истребитель и еще один самолет на трехколесном шасси, и двухместный разведчик, и, совсем уж неожиданно, планер. Машины были не серийные, как на всяком аэродроме, а разные — каждая не похожа на стоящую рядом. И в этом все дело.

Аэродром в лесу не простой, а испытательный.

Машины здесь опытные, полеты — экспериментальные, летчики — испытатели.

Начальник этой своеобразной летной части любил говорить, что его пилоты не только и не столько машины испытывают, сколько новые идеи. Так сказать, «облетывают» идеи ученых и конструкторов, проверяя их и воздухе. Аэродромные механики, люди, склонные к философствованию, говорили о своих пилотах еще решительнее: «Разве ж они на машинах? На чертежах летают!» Этот афоризм обнимал многое. Идеи приходили на летное поле одетыми в сплавы, сталь, алюминий. Но самолетами они еще не были. Это летчик своими полетами должен был решить: стать ли идее боевой машиной или в виде отвергнутого чертежа попасть в «полковую авиацию» (то есть лечь на полку архива).

На этих-то чертежах, идеях, если хотите,— мечтах, фантазиях, здесь поднимались так высоко, как с рядовых аэродромов никто еще не поднимался. Развивали скорость, какая была недоступна серийным, всем известным самолетам. Работали в воздухе — пикировали, делали петли, боевые развороты, бочки — так, как рядовые летчики еще не умели работать.

Здесь испытывался завтрашний день авиации.

Это не фраза. Если учесть, что обычный путь самолета — от замысла до серийного производства и массового освоения в частях — занимает несколько лет, то станет ясно, что люди лесного аэродрома действительно, без всяких метафор, жили, или, во всяком случае, трудились в будущем.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГРИНЧИК

Сохранилась его фотография, сделанная в тот день, когда он окончил аэроклуб. Гринчик снимался специально для своих стариков. Надо было, чтоб старики увидели, что он уже летчик, и что он прыгал с парашютом, и что сапоги на нем хромовые, и что он при часах. Юный Гринчик на карточке неимоверно горд. На комбинезоне — парашютный значок. Чуб торчит из-под шлема, очки-консервы, сдвинуты на лоб, взгляд картинно-героический. Штанины поддернуты так, чтобы, снизу видны были блестящие сапоги гармошкой. В левой руке — кожаные краги; рука, чуть вывернутая, лежит на бедре. И хоть неудобно ее так держать, зато часы видны. Вот только галстука нет: к этому, как он его называл, хомуту Гринчик всю жизнь питал неприязнь. Шея у человека должна быть свободной.

Рассказывают, в любой мороз кожанка была распахнута на его широкой груди, и рубаха нараспашку, и шлём сбит на затылок.

«Ты кто по национальности?» — спрашивали его. И Гринчик отвечал: «Сибиряк».

— Родился я в городе Зима, — говорил он, бывало, в кругу друзей.

— Я такого города не знаю, — смеялась какая-нибудь девица, поглядывая на Гринчика.

— Зимы не знаете? — Он комически грозно сдвигал красивые брови. — Это как Москва… Ну, чуть поменьше. И на карте есть.

Кто-нибудь из летчиков пояснял:

— Домик у железной дороги и водокачка — вот и вся Зима. Летали, видали.

— А водокачка какая! — говорил Гринчик. — Дворец!

На лесном аэродроме Гринчик работал с 1937 года. Он пришел сюда с виду спокойный, а внутри ощетинившийся: только тронь его, подшути над ним — даст отпор. Самолюбив был в ту пору до крайности. Позже, когда пришло людское уважение, эта черта стала не так заметна, а тогда видна была за километр.

Полный чувства собственного достоинства — еще бы: он летчик! — подошел Гринчик к порогу летной комнаты, распахнул дверь и увидел Чкалова. Чкалов сидел… под бильярдом.

Правило было такое: проигравший лезет под стол и произносит оттуда каноническую фразу (сколько раз потом,– смиряя гордость, выговаривал эти слова Гринчик, пока научился играть): «Я, пес шелудивый, лапоть презренный, играть в бильярд не умею, а туда же лезу играть с людьми. Поучите меня, граждане!»

Произносить надо было обязательно с душой, искренне, иначе заставят повторить все сначала: формально-бюрократических отговорок летчики не терпели. И Гринчик получил первый урок простоты отношений и авиационного товарищества, когда услышал, как Чкалов басовито и со всей искренностью, нажимая на «о», повторял: