Александр Мосякин - Страсти по Филонову: Сокровища, спасённые для России Страница 2

1. Ввиду несоответствия выставки актуальным задачам музейной работы, выдвинутым на музейной конференции, выставку не открывать.

2. Не желая загонять внутрь нездоровое явление, вместе с тем являющееся одним из явлений современного искусства, выставку открыть, вскрыв до конца вредность продукции мастера.

Начались бурные дебаты, в которых столкнулись два разных взгляда на искусство: новаторский художественный и консервативно-бюрократический, повязанный с партийно-государственной идеологией, которую эти же бюрократы формировали. По сути, возник раскол между пролетарскими низами и бюрократическими верхами советского общества. Пролетарии поддержали выставку. Вот три выступления по протоколу:

Тов. Фадеев (Красный Гвоздильщик): Выставку надо открыть, широко оповестить массы, так как искусство Филонова революционное, это искусство будущего.

Тов. Волынский (Лесозавод): Я слышал из уст рабочих: «""Кто был на Германской войне, тот поймет картину Филонова "Германская война"". К картинам надо подойти и постараться понять. Выставке надо содействовать.

Тов. Леонтьева (Печатный Двор): Нельзя закрывать выставку из-за непонятности. Филоновцы много лет ведут борьбу на художественном фронте. Выставка не только должна быть открыта, но нужно сделать ее постоянной (о чем мечтал Филонов. — Л. М.), чтобы рабочие могли изучить материал — тогда поймут.

Но в итоге победила "партийная" точка зрения, которую представлял Исаков. Неоткрывшаяся выставка была закрыта. Через сорок лет сестра Павла Филонова вспоминала: "Темные силы победили. Выставка не была открыта. Русский музей даже не дал транспорта, чтобы отвезти домой работы. Павел Николаевич тащил сам огромные холсты через Неву при сильнейшем ветре. Картина глубоко трагическая! Гнусное издевательство мелких людишек над гением"[5].

После этого Филонов и филоновцы подпали под инквизиторское преследование. Искусство отчаянного правдолюбца объявили контрреволюционным, его лишили возможности работать, и он неделями голодал, а завистливые сотоварищи по кисти призывали "шлепнуть" его. От учеников Филонова требовали отречься от наставника, вызывали в НКВД. Один из них повесился, написав в предсмертной записке: "Пусть захлебнутся моим трупом". В 1938 году арестовали обоих пасынков художника и дали срок без права переписки, а с разбитой параличом жены взяли подписку о невыезде.

И все же каким-то чудом Филонов тогда уцелел. Умер он в блокадном Ленинграде от голода 3 декабря 1941 года и лежал мертвый в промерзшей квартире среди своих картин. Там же лежала изможденная голодом и болезнью Екатерина Серебрякова — его жена. Когда они поженились, ей было шестьдесят два года, ему — сорок три, они очень любили друг друга и умирали вместе. Евдокия Николаевна Глебова потом вспоминала: "Когда Филонов умер, я была еле движущаяся дистрофичка. Но все же притащилась к нему. Он лежал на столе в холодной комнате, величественный среди картин, еще висевших на стенах. Екатерина Александровна, слабая и сама еле живая, жаловалась, что Союз не помогает ей похоронить Павла Николаевича".

Филонова долго не могли похоронить — не было досок на гроб, а сестры и жена усопшего не хотели, чтобы он лежал в общей могиле. Хлопотали знакомые, и на девятый день выхлопотали. Доски дали в Ленинградском отделении Союза художников — единственная услуга, оказанная собрату этим учреждением. В последний путь близкие повезли окоченевший труп Павла Филонова на санках и в тот же день похоронили на Серафимовском кладбище, где покоятся сонмы жертв Ленинградской блокады. Вот как вспоминала об этом Е. Н. Глебова: "В день похорон мы — сестра и я — достали и привезли двое саней: большие и детские для Екатерины Александровны, так как идти за гробом она не могла. <…> Когда привезли тело брата, все было готово. Везли его так: сестра Мария Николаевна, невестка Екатерины Александровны и ее племянница Рая — попеременно: двое тело брата и кто-то один саночки с Екатериной Александровной"[6].

Таким был неизбывный ужас блокады, адская пасть которой могла поглотить не только творца, но и все его творчество. Однако участь трудов художника оказалась счастливой. Их не разметало в лихолетье революции и Гражданской войны, не скосило шальным блокадным снарядом, не рассеяло по свету в годы репрессий и опалы. Отчасти, наверное, повезло. Ведь если бы ему давали возможность свободно работать и выставляться, ездить за границу, если бы в 1930 году в залах Русского музея состоялась его персональная выставка с возможными закупками и распылением работ, то неизвестно, где бы они сейчас оказались и дожили бы до наших дней. А так, после сурового приговора уполномоченного Отдела народного образования Наркомата просвещения РСФСР: "Намеченную к открытию выставку не открывать для обозрения, а свернуть", — художник сам перетащил уже стоявшие в экспозиции вещи в свою келью на Карповке, откуда их забрала в страшную зиму 1941/42 года Евдокия Николаевна Глебова. Забота об их сбережении станет отныне смыслом ее жизни.

Хотя мужем Евдокии Николаевны был известный революционер и партийный деятель Н. Н. Глебов (Глебов-Путиловский, 1883–1948), жила она скромно, в маленькой квартирке, кормилась уроками вокала. Хранить сотни рисунков и живописных холстов умершего брата ей было негде. Единственной возможностью спасти работы и самой не лишиться их была передача наследия Павла на временное хранение в Русский музей. Она так и сделала. Первый раз — весной 1942 года, когда ее, полумертвую, вывозили в эвакуацию. Вернувшись после войны в Ленинград, Евдокия Николаевна забрала работы брата и хранила у себя, но в 1960 году вновь передала их на временное хранение в Русский музей, где они лежали в запасниках почти тридцать лет. Остаток дней Евдокия Николаевна провела в ленинградском Доме ветеранов сцены имени М. Г. Савиной — заведении привилегированном, куда ее помогли устроить дружившие с ней директор ГРМ В. А. Пушкарёв и один известный ленинградский писатель. Жила она скромно и тихо. Все знали ее как актрису Глебову. То, что она является хранительницей уникального художественного богатства, было известно немногим.

В те же 1970-е годы по Ленинграду ходила импозантного вида дама. Звали её Евгения Борисовна Гуткина. Она с отличием окончила искусствоведческий факультет Ленинградского госуниверситета и была членом Ленинградского отделения Союза художников. Ничем особым не выделялась, хотя в определенных кругах слыла квалифицированным специалистом. Если что ее и отличало, так это волевой характер и какая-то укорененная в жадности философия. Сокурсники гуткиной вспоминали, как в пору учебы она собирала всевозможные взносы, которые потом пропадали. Но это мелочи. Будем считать, что до поры Геня Гуткина мирно жила в своей квартире на улице Герцена, 31, среди небольшой коллекции миниатюр, картин и книг, и честно зарабатывала себе на хлеб. Однако с некоторых пор полноправного члена ЛОСХа стали посещать криминальные мысли. Видимо, с тех самых, когда многие ее коллеги и друзья решили оставить родные места и отправиться в края далекие — кто в Израиль, кто в Европу, кто за океан. Думала об этом и Гуткина. Но, не имея ни имени, ни покровителей, ехать в даль далекую с пустыми руками не решалась. И потому принялась собирать все, что могло иметь спрос за границей, — от старинного севрского фарфора и русских икон до марок, битых раковин и затхлых коробочек в стиле модерн, превращая свою обитель в нечто среднее между антикварной лавкой и барахолкой.

Роковым для Евгении Борисовны оказался 1974 год, когда она познакомилась с бывшим ведущим конструктором Ленинградского оптико-механического объединения Борисом Белостоцким. С некоторых пор кандидат технических наук сменил профессию и пошел в истопники, а потому имел много свободного времени для иных затей. В эмиграцию — якобы в Израиль, а на самом деле в США — уехала его теща Розалия Вассерман, за спекуляцию "оттянувшая" срок в местах не столь отдаленных. Она должна была пустить за границей корни и создать материальную базу для выезда зятю с дочкой. Посему этот технарь до мозга костей стал ценителем иконописи и изящных искусств, добыванию которых с известными целями посвящал дни и ночи.

Знакомство Гуткиной и Белостоцкого пришлось обоим как нельзя кстати. Оба были авантюрного склада, понимали друг друга с полуслова. А вскоре, как сказано в материалах уголовного дела, они "вступили в преступный сговор с Л. Заком, В. Райзбергом, А. Плоткиным, С. Луковским, Р. Гусиновой и Р. Гусиновым, Г. Кузьминовым, А. Сайкиным о совместной деятельности в составе организованной группы по незаконному перемещению через государственную границу СССР ценностей в крупных размерах, принадлежавших ей (Гуткиной. — А. М.), Белостоцкому и другим лицам". С того момента Геня Гуткина стала заядлой контрабандисткой. Кличка — Тетя Нина.