Дмитрий Быков - Феномен Окуджавы Страница 2

У меня возникло странное ощущение, что в вечных российских попытках дать определение понятию «народ» мы все время проходим мимо главного фактора. Вы помните, как Алексей Константинович Толстой говорит в «Потоке-богатыре»:

«Ты народ, да не тот!Править Русью призван только черный народ!

И так далее.

На самом-то деле определение народа не зависит ни от имущественного ценза, ни от образовательного, ни от степени близости к сохе, потому что тогда половину населения придется признать не народом. А, скажем, другая половина, зимой работая в городе, не является народом, а в остальное время – народ. То есть, получается, что нет у нас критерия. А критерий очень простой – народом называется тот, кто пишет народные песни, никакого другого правила здесь, к сожалению, нет. Когда нация не создает фольклора, это значит, у нее нет народа, есть население. И Андрей Синявский, пытаясь объяснить, как работает фольклор, сказал чрезвычайно точно: «Два главных вклада России в мировую культуру ХХ века – это анекдот и блатная песня». Два новых фольклорных жанра, которых до этого не было.

Не столько блатная, конечно, сколько лагерная, потому что она по природе своей очень часто сочинялась далеко не самыми блатными людьми. Так вот, когда народ чувствует себя хозяином своей судьбы, когда он что-то делает или когда он сознает свое величие, пускай трагическое, появляются песни лагерные, фронтовые, окопные. А потом весь народ начинает постепенно вовлекаться в новое фольклорное движение – движение КСП, которое и становится новым фольклором, очень часто – анонимным. Скажем, почти никто не скажет вам сегодня, кто такой Аделунг, но, тем не менее, любой подпоет: «Мы с тобой почти уже не те…» Очень мало кто вспомнит фамилию Визбора или Якушевой, а, тем не менее, «Таинственную страну Мадагаскар» или «Речку Каменную» подпоет почти любой. Анонимность становится почти таким же важным фактором фольклора, как и в XIX столетии.

Главное же, что появление феномена авторской песни знаменует собой новое состояние народа. Он постепенно начинает превращаться, – конечно, не в интеллигенцию, это сильно сказано, – но в «образованщину». И то новое качество, о котором Солженицын говорил с раздражением, приходится признать идеальным его состоянием. Солженицына раздражало, что эта «образованщина» зажирела, что у нее нет убеждений, что она получает образование, но не воспитывает в себе принципов. Тем не менее, получается, что принципы – вещь относительная, а интеллигентность, образованность безотносительна. Получается, что хорош не тот человек, который твердо исповедует какие-то убеждения, а тот, который задумчив, который умеет усомниться. А это ничем, кроме образования, не дается.

И Окуджава – это голос нового народа, который, безусловно, вошел в некое новое качество, голос запевшей интеллигенции. Как это ни странно, но приходится признать, что этот человек, вместе еще, наверное, с десятком других, на протяжении пятидесяти лет честно работал русским народом. Потому что созданные им тексты, – безусловно, и это их главная черта, – фольклор. Здесь мы останавливаемся перед самым главным вопросом: а что же делает текст фольклором?

В одном из интервью с Окуджавой мне как раз пришлось услышать, что сам он не знает четкого ответа на этот вопрос. Называя фольклор главным своим учителем, он объяснил это так: в фольклоре выживает только то, что поется, – а то, что поется, необязательно хорошо. «Скажем, у меня, – добавил он далее, – есть несколько песен, которые я мог бы назвать хорошими. Например, мой «Почтальон». Эта песня не поется. И даже сам я не испытываю огромного удовольствия, когда ее пою. А вещи, которые абсолютно никакой критики не выдерживают с точки зрения чистой художественности, почему-то поются, почему-то уходят и становятся уже чужими». И это, пожалуй, главный показатель успеха.

Здесь критерий довольно сильно размыт, но, думаю, что сам Окуджава – человек интуитивно очень умный, – попытался нащупать его в одном из лучших своих рассказов «Как Иван Иваныч осчастливил целую страну». Это рассказ о том, как Окуджава приехал с женой в Японию по приглашению некого японского концерна, дал там концерт, был поражен, как все ему рады и деликатны с ним, вернулся. И когда в первый же день в России он видит вокруг себя родную, скрытую, сдавленную ненависть, он уже и не верит, что еще день назад все почему-то были так ему рады. В рассказе он обозначил себя как Иван Иваныч. Профессия странным образом изменена, он поехал в Японию не как автор-исполнитель – он выпиливает рамочки. Выпиливание рамочек в свободное от основной работы время – хобби, которое постепенно стало профессией. Дело в том, пишет Окуджава, что рамочки, выпиленные Иваном Иванычем, придавали картине какое-то новое качество, и иногда она смотрелась в ней почти классической. И именно поэтому сам директор концерна, который занимался живописью, заказал у него несколько таких рамочек, а потом пригласил и самого.

Так вот, гениальность Окуджавы в том, что он создает рамочные конструкции. Конструкции, в которые каждый из нас может поместить свою жизнь, и она начинает выглядеть там красиво и достойно. То, что многие слушатели Окуджавы плачут, его слушая, – это абсолютная загадка. Загадка, сформулированная впервые очень точно еще Андреем Вознесенским. Он сказал своему французскому переводчику: «У нас появился странный поэт: стихи обычные, музыки никакой, голос посредственный – все вместе гениально». Это действительно так. Здесь есть некий феномен абсолютного счастья.

Кроме того, я в книжке цитирую одно письмо, которое Окуджава хранил всю жизнь. Оно пришло вскоре после того, как в 1963 году его в очередной раз погромили. Громил его Павлов, тогдашний комсомольский секретарь. После публикации «Веселого барабанщика», кажется, в «Пионере», в журнал пришло письмо от девочки Наташи из пионерского лагеря. Она пишет: «Дорогой товарищ Окуджава! Я прочла Ваши стихи в таком-то номере. Я совсем не поняла, о чем они, но поняла, что Вы – мой любимый поэт». Это гениальная формула поэзии Окуджавы, и вообще лучшей поэзии, поэзии Блока в том числе. Такая гениальная всевместительная бессодержательность.

На самом деле причина-то довольно проста. Содержание стихотворений Окуджавы – это то, что мы в них помещаем. Он создает для них великолепные, действительно «магнитные» ловушки, которые притягивают смысл, и каждый из нас читает их по-своему. Скажу больше, умение «вчитать» абсолютно противоположный смысл в тексты Окуджавы – оно, в общем, нормально. Я сталкивался с людьми, которые толковали «Мастера Гришу» совершенно противоположным образом, не так, как кажется мне, а, как известно, именно свое мнение мы склонны считать истиной в последней инстанции. О чем, собственно, песня?

В нашем доме, в нашем доме, в нашем доме —благодать, благодать.Все обиды до времени прячем.Ничего, что удачи пока не видать —зря не плачем.

А почему не плачем? А потому что мастер Гриша придет и все наладит.

В нашем доме, в нашем доме, в нашем доме —сквозняки, сквозняки.Да под ветром корежится крыша…Ну-ка, вынь из карманов свои кулаки,мастер Гриша.

Для меня это всегда была песня о люмпене, который вместо того, чтобы что-то чинить, ходит с кулаками в карманах, бережет эти кулаки для какого-то другого дела. И не собирается не то что ничего чинить, а, больше того, использует эти кулаки исключительно для того, чтобы запугивать жителей дома. Поэтому они, собственно, и не плачут, поэтому у них такая благодать. Вообразите мое удивление, когда я узнал, что Курон и Михник воспринимали это как песню о рабочем классе, который должен, наконец, вынуть из карманов свои кулаки и всем показать. И песня эта воспринималась как один из гимнов «Солидарности». Она так нравилась руководителям «Солидарности», что они попросили Окуджаву посвятить им ее. И Окуджава в крайнем смущении посвятил, абсолютно не понимая, какое отношение эти герои имеют к люмпену мастеру Грише, который как черный кот, как кошмар для жильцов дома, отсюда такая своеобразная дилогия «В нашем доме, в нашем доме…» Еще бы они попросили кота! Но, тем не менее, эта вещь в Польше воспринималась как гимн рабочего движения.

Я уже не говорю о том, что знаменитого «Черного кота» все население России дружно понимало как антисталинскую песню, невзирая на все попытки Окуджавы доказать, что речь идет не о коте, речь о жильцах. «Эта песня написана против жильцов, если уж вообще она должна быть против чего-то», – пояснял он Владимиру Дагурову, молодому поэту. В конце концов, чем кот виноват? Он просто там сидит, он и звука не проронит. Он никого ни к чему не принуждает, только ест и только пьет. «Грязный пол когтями тронет, как по горлу поскребет». Но, тем не менее, все видели в этом готовый портрет Сталина, «вчитывали» туда личный опыт.