Михаил Лермонтов - Письма к Лермонтову Страница 2

От А. А. Лопухина, отрывки

<Ноябрь 1832 г.>

Здравия желаю! Любезному гусару! — Право, мой друг Мишель, я тебя удивлю, сказав, что не так еще огорчен твоим переходом, потому что с живым характером твоим ты бы соскучился в статской службе.… На счет твоего таланта, ты понапрасну так беспокоишься, — потому кто любит что, всегда найдет время побеседовать с тем.… Прощай, мой милый друг, люби меня попрежнему и продолжай писать; божусь, что ты меня очень утешаешь…

От А. А. Лопухина, отрывки

7 января 1833 г.

У тебя нога болит, любезный Мишель!… Что за судьба! Надо было слышать, как тебя бранили и даже бранят за переход в военную службу. Я уверял их хотя и трудно, чтоб поняли справедливость безрассудные люди, что ты не желал огорчить свою бабушку, но что этот переход необходим. Нет, сударь, решил какой-то Кикин, что ты всех обманул, и что это твое единственное было желание, и даже просил тетеньку, чтоб она тебе написала его мнение. А уж почтенные-то расходились и вопят, вот хорош конец сделал и никого-то он не любит, бедная Елизавета Алек<сеевна> — всё твердят. — Знаю наперед, что ты рассмеешься; а не примешь к сердцу.

От А. А. Лопухина, отрывки

25 февраля 1833 г.

Напиши мне, что ты в школе остаешься или нет, и позволит ли тебе нога продолжать службу военную. Очень и очень тебе благодарен за твою голову, она меня очень восхищает и между тем иногда грусть наводит, когда я в ипохондрии.

От А. М. Верещагиной, отрывок

1833 г.

Si non, vous pouvez composer une dans le génie de vos improvisations кто смотрит так гордо en récitatif — et Arsenief en allegro.

Если нет, то вы можете сочинить ее в духе ваших импровизаций «Кто смотрит так гордо» — речитативом и Арсеньев — в темпе аллегро.

От А. М. Верещагиной

Fedorov, 18 août <1835 г.>

Моn cher cousin.

C’est après avoir lu pour la troisième fois votre lettre, et après m’être bien assurée, que je ne suis pas sous l’influence d’un rêve, que je prends la plume pour vous écrire. Ce n’est pas que j’aie peine à vous croire capable d’une grande et belle action, mais écrire trois fois, sans avoir au moins trois réponses — savez-vous, que c’est un prodige de générosité, un trait, sublime, un trait à faire pâlir d’émotion? — Mon cher Michel, je ne suis plus inquiètte de votre avenir — un jour vous serez un grand homme.

Je voulais m’armer de toutes mes forces, désir et volonté, pour me fâcher sérieusement contre vous. Je ne voulais plus vous écrire, et vous prouver par là, que mes lettres peuvent se passer de cadre et de verre, pourvu qu’on trouve du plaisir à les recevoir. — Mais trêve là-dessus; vous êtes repentant — je jette bas mes armes et consens à tout oublier.

Vous êtes officier, recevez mes compliments. C’est une joie pour moi d’autant plus grande, qu’elle était inattendue. Car (je vous le dis à vous seul) je m’attendais plus tôt à vous savoir soldat. Vous conviendrez vous-même que j’avais raison de craindre et si même vous êtes deux fois plus raisonnable que vous ne l’étiez avant, vous n’êtes pas encore sorti du rang des polissons… Mais c’est toujours un pas, et vous ne marcherez pas à reculon, je l’espère.

Je m’imagine la joie de grand’maman; je n’ai pas besoin de vous dire que je la partage de tout mon cœur. Je ne compare pas mon amitié à un puits sans fond, vous ne m’en croirez que mieux. Je ne suis pas forte en comparaisons, et n’aime pas à tourner les choses sacrées en ridicule, je laisse cela à d’autres.

Quand viendrez-vous à Moscou?

. . . . .

. . . . .

Quant au nombre de mes adorateurs, je vous le laisse à deviner, et comme vos suppositions sont toujours impertinentes, je vous entends dire, que je n’en ai pas du tout. . . . .

. . . . .

A propos de votre idéal. Vous ne me dites rien de vos compositions. J’espère que vous écrivez toujours, je pense que vous écrivez bien; avant vous m’en faisiez part sans doute vous avez des amis qui les lisent et qui savent en juger mieux, mais je vous garantis d’en trouver qui les liront avec plus de plaisir. Je m’attends qu’après cette sérieuse exorde, vous me composerez un quatrain pour ma nouvelle année.

Pour votre dessin, on dit que vous faites des progrès étonnants, et je le crois bien. De grâce, Michel, n’abandonnez pas се talent, le tableau que vous avez envoyé à Alexis est charmant. Et votre musique? Jouez-vous toujours l’ouverture de la Muette de Portici, chantez-vous le duo de Sémiramis de fameuse mémoire, le chantez-vous comme avant, à tue-tête, et à perdre la respiration. . . . .

. . . . .

. . . Nous déménageons pour le 15 septembre, vous m’adresserez vos lettres dans la maison Guédéonoff, près du jardin du Kremlin. — De grâce écrivez-moi plus vite, maintenant vous avez plus de temps, si vous ne l’employez pas à vous regarder dans une glace; ne le faites pas, car votre uniforme d’officier finira par vous ennuyer, comme tout ce que vous voyez trop souvent, c’est dans votre caractère. . . . .

. . . . .

Si je n’avais pas envie de dormir, je vous aurais parlé de tout cela — mais impossible. Mes respects, je vous prie, à grand’ maman. Je vous embrasse de tout mon cœur.

Alexandrine W.

Федорово, 18 августа

Мой дорогой кузен.

Только прочитав в третий раз ваше письмо и твердо убедясь в том, что я не нахожусь под влиянием какого-то сновидения, я берусь за перо и пишу вам. Не то, чтоб я не могла считать вас способным на великое и прекрасное деяние, но писать три раза, не получив по меньшей мере трех ответов, вы знаете, что это чудо великодушия, черта возвышенная, черта, которая заставит побледнеть от волнения. Мой дорогой Мишель, я больше не беспокоюсь о вашей будущности, когда-нибудь вы станете великим человеком.

Я хотела вооружиться всеми моими силами, чувствами и волей, чтобы серьезно рассердиться на вас. Я не хотела вам больше писать, чтоб доказать этим, что мои письма могут обойтись без рамки со стеклом, только бы находили удовольствие их получать. — Но довольно, вы раскаялись — я слагаю оружие и соглашаюсь всё забыть.

Вы офицер, примите мои поздравления. Это для меня большая радость, тем более, что она была неожиданна. Потому что (я это говорю вам одному) я скорее ожидала встретить вас солдатом. Вы сами согласитесь, что у меня были основания бояться, и даже если б вы были вдвое благоразумнее, чем прежде, вы всё же еще не вышли из разряда сорванцов. Но во всяком случае это уже шаг вперед, и я надеюсь, что вы больше не будете пятиться назад.

Я представляю себе радость бабушки; лишнее говорить, что я разделяю ее всем моим сердцем. Я не сравниваю мою дружбу с бездонным колодцем, вы этому не поверите. Я не сильна в сравнениях и не люблю обращать священные вещи в посмешище, — я предоставляю это другим!

Когда приедете вы в Москву?

. . . . .

. . . . .

Что касается количества моих поклонников, догадайтесь сами, и так как ваши предположения бывают всегда дерзкими, я слышу, как вы говорите, что у меня их вовсе нет.

. . . . .

Кстати о вашем идеале. Вы мне ничего не говорите о ваших сочинениях. Я надеюсь, что вы пишете, и думаю, что вы пишете хорошо; прежде вы делились ими со мной. Конечно, у вас есть друзья, которые их читают и умеют лучше судить, но я вас уверяю, что находятся и такие, которые прочтут их с большим удовольствием. Я ожидаю, что после такого серьезного вступления вы напишете мне четверостишие к новому году.

Что касается вашего рисования, говорят, что вы делаете удивительные успехи, и я этому охотно верю; умоляю, Мишель, не забрасывайте этот дар, картина, которую вы прислали Алексею, очаровательна. А ваша музыка? Играете ли вы попрежнему увертюру «Немой из Портичи», поете ли вы дуэт из «Семирамиды», столь памятный, поете ли вы его как раньше во всё горло и до потери дыхания?. . . . .

. . . . .

Мы переезжаем к 15-му сентября, адресуйте ваши письма на дом Гедеонова, около Кремлевского сада. — Умоляю, пишите мне скорее, теперь у вас больше времени, если вы не расходуете его на то, чтобы глядеться в зеркало; не делайте этого, потому что кончится тем, что ваш офицерский мундир вам надоест, как всё то, что вы видите слишком часто, — это у вас в характере. . . . .

. . . . .

Если б меня не клонило ко сну, я бы с вами обо всем этом поговорила — но невозможно. Передайте, пожалуйста, бабушке мое почтение.

Целую вас от всего сердца.

Александрина В<ерещагина>.

От Е. А. Арсеньевой

<Тарханы, 18 октября 1835 г.>

Милый любезный друг Мишынька. Конечно мне грустно, что долго тебя не увижу, но видя из письма твоего привязанность твою ко мне, я плакала от благодарности к богу, после двадцати пяти лет страдания любовию своею и хорошим поведением ты заживляешь раны моего сердца. Что делать, богу так угодно, но бог умилосердится надо мной и тебя отпустят, меня беспокоит, что ты без денег, я с десятого сентября всякой час тебя ждала, 12 октября получила письмо твое, что тебя не отпускают, целую неделю надо было почты ждать, посылаю теперь тебе, мой милый друг, тысячу четыреста рублей ассигнациями да писала к брату Афанасию, чтоб он тебе послал две тысячи рублей, надеюсь на милость божию, что нонешний год порядочный доход получим, но теперь еще никаких цен нет на хлеб, а задаром жалко продать хлеб, невестка Марья Александровна была у меня и сама предложила написать к Афанасью, и ты верно через неделю получишь от него две тысячи, еще мы теперь не устроились. Я в Москве была нездорова, от того долго там и прожила, долго ехала, слаба еще была и домой приехала 25 июля, а в сентябре ждала тебя моего друга и до смерти мне грустно, что ты нуждаешься в деньгах, я к тебе буду посылать всякие три месяца по две тысячи по пятьсот рублей, а всякой месяц хуже слишком по малу, а может иной месяц мундир надо сшить, я долго к тебе не писала, мой друг, всякой час ждала тебя, но не беспокойся обо мне, я здорова; береги свое здоровье, мой милой, ты здоров, весел, хорошо себя ведешь, и я счастлива и истинно, мой друг, забываю все горести и со слезами благодарю бога, что он на старости послал в тебе мне утешения, лошадей тройку тебе купила и говорят, как птицы летят, они одной породы с буланой и цвет одинакой, только черный ремень на спине и черные гривы, забыла, как их называют, домашних лошадей шесть, выбирай любых, пара темно-гнедых, пара светло-гнедых и пара серых, но здесь никто не умеет выезжать лошадей, у Матюшки силы нет, Никанорка объезжает купленных лошадей, но я боюсь, что нехорошо их приездит, лучше думаю тебе и Митьку кучера взять. Можно до Москвы в седейки его отправить дни за четыре до твоего отъезда, ежели ты своих вятских продашь, и сундучок с мундирами и с бельем с ним можно отправить, впрочем как ты сам лучше придумаешь, тебе уже 21 год, Катерина Аркадьевна переезжает в Москву, то в Средниково тебе не нужно заезжать, да ты после меня ни разу не писал к Афанасью Алексеичу, через письма родство и дружба сохраняется, он друг был твоей матери и любит тебя как родного племянника, да к Марьи Акимовне и к Павлу Петровичу хоть бы в моем письме приписал два слова. Стихи твои, мой друг, я читала бесподобные, а всего лучше меня утешило, что тут нет нонышней модной неистовой любви, и невестка сказывала, что Афанасью очень понравились стихи твои и очень их хвалил, да как ты не пишешь, какую ты пиесу сочинил, комедия или трагедия, всё, что до тебя касается, я неравнодушна, уведомь, а коли можно, то и пришли через почту. Стихи твои я больше десяти раз читала, скажи Андрею, что он так давно к жене не писал, она с ума сходит, всё плачет, думает, что он болен, в своем письме его письмо положи, achéte quelque chose pour Daria, elle me sert avec beaucoup d’attachement,[1] очень благодарна Катерине Александровне, что она обо мне помнит, но мое присутствие здесь необходимо, Степан очень прилежно смотрит, но всё как я прикажу, то лучше, девки, молодая вдова, замуж не шли и беспутничали, я кого уговаривала, кого на работу посылала и от 16 больших девок 4 только осталось и вдова, все вышли, иную подкупила и всё пришло в прежний порядок. Как бог даст милость свою и тебя отпустят, то хотя Тарханы и Пензенской губернии, но на Пензу ехать слишком двести верст крюку, то из Москвы должно ехать на Рязань, на Козлов и на Тамбов, а из Тамбова на Кирсанов в Чембар, у Катерине Аркадьевне на дворе тебя дожидается долгуша точно коляска, перина и собачье одеяло, может еще зимнего пути не будет, здесь у нас о сю пору совершенная весна середи дня, ночью морозы только велики, я в твоем письме прикладывала письмо к Катерине Лукьяновне и к Емельяну Никитичу, уведомь, отдал ли ты им их, да несколько раз к тебе писала, получил ли ты мех черной под сертук, Прасковья Александровна Крюкова взялась переслать его к Лонгиновой, и с Митькой послала тебе кисет и к Авдотье Емельяновне башмаки, напиши привез ли он это всё, да уведомь, часто ли ты бываешь у Лонгиновой, прощай, мой друг, Христос с тобою, будь над тобою милость божия, верный друг твой