Иван Кривушин - Канарец, или Книга о завоевании Канарских островов и обращении их жителей в христианскую веру Жаном де Бетанкуром, дворянином из Ко, составленная монахом Пьером Бонтье и священником Жаном Ле Веррье Страница 2

Тот же Ле Гофф говорит о необычайной мобильности средневековых людей, которую объясняет отсутствием собственности как материальной и психологической реальности и христианским представлением о человеке как вечном страннике на этой земле изгнания[12]. Несколько утрируя, он говорит, имея в виду рыцарей XII – XIII вв.: «...все они легко покидали родину, потому что вряд ли она у них была»[13]. Действительно, неудовлетворенность средневекового человека находила разрешение в поиске, но поиске особого рода – пространственном. Эта неудовлетворенность была в его глазах сущностно связана с тем местом, в котором он находился, поэтому процесс обретения лучшей доли подразумевал передвижение в пространстве (паломничество, путешествие) и завершался обретением (временным или постоянным) нового места в этом пространстве, с которым он отныне себя ассоциировал. Перемещение в пространстве открывало для средневекового человека перспективу избавления – как от нынешнего, не удовлетворявшего его социального и имущественного положения, так и от консервирующих это положение тех социальных ролей, которые он должен был играть в рамках той или иной группы. Такое отношение составляло психологическую основу крестоносного движения, оно же стало психологической основой заморской экспансии конца Средневековья.

Средневековый человек, не удовлетворенный своим положением и жесткой заданностью предписанных обществом и церковью моделей поведения, испытывал потребность в движении – как реальном (по суше или морю), так и иллюзорном (в своем сознании). Мир, который рисовала его фантазия, сочетал характеристики, рожденные как христианской мифологией, так и народной культурой – воображение соединяло земной рай со сказочной экзотикой. Принцип этого конструирования был скорее негативным: оно восполняло отсутствующее, то, чего не хватало средневековому человеку в его настоящей жизни. Естественно, иллюзорный мир, к которому он стремился приблизиться, не мог располагаться в знакомом пространстве и с расширением географических знаний об ойкумене был обречен все более удаляться от «точки отправления» его странствий.

Кризис XIV в. резко усилил восприятие европейцами своего пространства – христианского Запада – как юдоли скорби, как земли, где они осуждены на физические и душевные страдания. Масштаб природных и социальных бедствий и их повторяемость укрепляли у людей ощущение неустойчивости самого порядка человеческого существования и ощущение беззащитности перед буйством внешних сил. Эти ощущения обострялись по мере того как основные институты, призванные защитить средневекового человека от превратностей окружающего мира, защитить и физически, и психологически, – церковь, государство, община, профессиональная корпорация – демонстрировали свою неспособность справиться с волнами катастроф. И как следствие сами эти институты утрачивали свой авторитет и погружались в кризис. Католическая церковь переживает в XIV в. один из тяжелейших этапов в своей истории[14]: длившееся большую часть столетия Авиньонское пленение пап (1309 – 1377 гг.) сменяется Великой схизмой (1378 – 1417 гг.). В глазах многих европейцев, воспринимавших бедствия XIV в. как небесное наказание за человеческие грехи, Церковь предстает частью этой греховности: она уже перестала быть хранительницей духовного здоровья христиан, она обмирщилась, увлекшись накоплением богатств, борьбой за власть и забыв о долге перед своей паствой. Она то выполняет волю королей Франции, то раздирается соперничеством партий и честолюбивых прелатов. Дискредитация Церкви создает духовный и психологический вакуум, который верующие пытаются заполнить самыми разными способами – паломничеством к святым местам (число их резко возрастает), обращением к древним христианским способам избавления от греховности (флагеллянты) и к мистическим учениям (Мастер Экхарт и др.). Растет популярность нищенствующих монашеских орденов с их проповедью аскетизма, особенно францисканцев, распространяются еретические движения эгалитаристской ориентации (лолларды), находят большой общественный отклик идея «деполитизации» Церкви (Джон Виклиф[15]) и идея церковной реформы (соборное движение).

Государственная власть также слабеет. XIV век – время хронической политической нестабильности на средневековом Западе. Ускоряется процесс диссипации Священной Римской империи. Французская монархия испытывает серию потрясений – от попытки Генеральных Штатов в 1358 г. установить над нею свой контроль (Великий мартовский ордонанс) до феодальной анархии при Карле VI. Постоянные государственные перевороты сотрясают итальянские города-государства.

Этот системный кризис объясняет, почему XIV век оказывается одним из самых «бунташных» в европейской истории[16]. Локальные протестные движения, характерные для предшествующих столетий, уступают место массовым крестьянским и городским выступлениям – от Фландрского восстания 1323 – 1328 гг. до Жакерии 1356 – 1358 гг. и восстания Уота Тайлера 1381 г., от движения Кола ди Риенцо в Риме в 1354 г. до «мятежного шестилетия» 1378 – 1383 гг., когда волнения охватывают 12 городов Франции, а также Гент, Данциг, Брауншвейг, Любек и, конечно, Флоренцию. И наконец, это столетие переживает мощный взрыв преступности, особенно в период Столетней войны, – серьезная проблема для общества, издавна привыкшего к насилию.

Итак, XIV век породил достаточно мотивов для бегства средневекового человека из своего – европейского – пространства, становившегося для него все более некомфортным. Но особо некомфортным оно оказалось для мелкого и среднего дворянства. Процесс ухудшения имущественного статуса рыцарского класса активно шел еще в последней четверти XIII в., когда взлет цен и прогрессировавшая инфляция значительно снизили реальную стоимость феодальной ренты, как правило выплачивавшейся крестьянами в фиксированных размерах, освященных обычаем. Вот почему мы обнаруживаем уже в тот период постоянные попытки сеньоров незаконно увеличивать объем крестьянских платежей и повинностей, часто путем фальсификации документов, а порой и с помощью прямого насилия. Кризис XIV в. нанес по рыцарству еще более сильный удар. Резкое сокращение численности класса сельских производителей ограничило для сеньоров возможности экономического давления на крестьянство: стоимость крестьянского труда возросла, и это еще более снизило их доходы. Одним из самых очевидных выходов из такой ситуации для рыцарства была война. Для английских баронов французского происхождения воспоминание об утраченных во Франции богатых фьефах стало не последним мотивом для участия в Столетней войне – как для английских, так и для французских сеньоров она во многом явилась попыткой решить проблемы, с которыми столкнулся феодальный класс в целом. Однако как раз эта война и оказалась тем историческим рубежом, за которым последовал окончательный упадок европейского рыцарства. Появление в первой половине XIV в. на полях сражений длинного уэльского лука, пробивавшего рыцарские доспехи[17], лишило тяжелую рыцарскую конницу ее прежней роли ударной силы европейских армий, и она была вынуждена уступить эту роль пехоте и легкой кавалерии[18]. Битвы при Куртре (1302 г.), Бэннокберне (1314 г.), Моргартене (1315 г.), Креси (1346 г.) и, наконец, Пуатье (1356 г.) продемонстрировали, что рыцари утрачивают ту самую военную функцию, которая составляла социальный смысл их существования, – функцию защитников христианского мира, проливающих кровь ради торжества истинной веры[19] К концу Столетней войны основным сегментом западноевропейских армий становятся уже наемные отряды[20].

Это ощущение невостребованности рыцарства в новых условиях оказывается тем более острым, что вместе с потерей своей социальной роли этот слой теряет и свою политическую роль в обществе. Будучи прежде силой, без которой государство и монархи не могли обойтись, теперь он утрачивает рычаги давления на власть, которая уже не так зависит от его услуг, как прежде. Вот почему для европейского рыцарства XIV век явился подлинной трагедией. Именно рыцарство, как никакую другую социальную группу, это столетие бедствий поставило перед историческим выбором – уйти или измениться, приспособившись к новым условиям.

Положение рыцарства осложнялось и тем, что, оставаясь частью элиты, оно было обязано поддерживать свой благородный статус (иметь соответствующую одежду и доспехи, коня, оружие, оруженосцев и т.д.). Однако теперь сделать это было весьма непросто из-за серьезных трансформаций в средневековой экономике. К концу XIV в. сельское хозяйство постепенно и медленно выходит из состояния кризиса, и это меняет ситуацию на рынке. Рост производства в условиях демографического спада приводит к изменению баланса спроса и предложения: в отличие от конца XIII в. предложение начинает значительно превышать спрос, что обуславливает падение цен на товары аграрного сектора. В первую очередь это оказывается выгодным основным рыночным потребителям сельскохозяйственной продукции – быстро растущим европейским городам. Средние городские слои получают возможность тратить гораздо больше на приобретение других предметов потребления, что в свою очередь стимулирует развитие новых отраслей производства, экономическую специализацию регионов (масло-молочное производство в Скандинавии, овцеводство и льноводство в Англии и т.д.) и интенсификацию торговли. В этих условиях неизбежно возникают новые стандарты принадлежности к элите, новые критерии роскоши и престижного потребления. Расходы феодалов на поддержание благородного статуса резко возрастают как раз тогда, когда доходы большинства из них сокращаются. Многие рыцари сталкиваются с реальной перспективой дерожеанции и перехода в разряд производителей или социальных маргиналов.