Юрий Колкер - Над вымыслом слезами обольюсь. О Евгении Шварце. Страница 2

Понятно, что ни один король никогда так не говорил и не говорит, но понятно и то, что перед нами чистейшая художественная правда.

Роднит Шварца с Шекспиром и то, что все его сюжеты — заимствованные. Но если во времена Шекспира сюжеты не принадлежали никому, были таким же общим достоянием, как воздух, а новых никто особенно не искал, то во времена Шварца всё обстояло как раз наоборот: от сочинителя ждали в первую очередь именно новизны и пресловутой оригинальности. Подход, избранный Шварцем, был, в сущности, величайшей дерзостью и вызовом художественным принципам эпохи, хотя писатель, похоже, не догадывался об этом. Наоборот, он скорее был убежден (во всяком случае, поначалу, до первого большого успеха), что подбирает зады, делает работу ремесленную, вторичную, — всего лишь накладывает лупу на сказки Андерсена, адаптирует их для подмостков. Но и здесь, если вдуматься, он повторяет путь Шекспира. Как и великий англичанин, Шварц — прежде всего — актер, человек сцены, а значит — человек версии. В середине ХХ века он воскрешает времена, когда автор пьесы сам воспринимал себя скорее как режиссера, чем как драматурга. Кстати, и этимология слова версия проливает любопытнейший свет на природу творчества. Версия — это позднелатинская производная от слова версификация. Веками от поэтического воображения именно и ждали не сюжетной новизны, а нового ракурса, нового прочтения темы, известной всем.

На этом, однако, сходство и кончается. Шварц — человек ХХ века, и с Шекспиром его не спутаешь. Намек и иносказание у него насквозь проникнуты тем опытом, которого у Шекспира просто не было: опытом тоталитаризма. Балансируя на самой грани дозволенного, за которой — пропасть, Шварц многое донес до чуткого и благодарного советского зрителя. Постановка пьесы Тень с великолепными декорациями Николая Акимова стала в 1940 году громадным культурным событием. Разумеется, каждую пьесу приходилось пробивать, особенно же — для печати. При всей своей бездарности — власть чуяла неладное. Пьеса Голый король написана в 1934 году, а опубликована в 1960, через два года после смерти автора. Знаменитый Дракон создан в 1944 году, а напечатан тоже в 1960-м. Официальная критика, понятно, исходила из того, что пьесы Шварца — сатира на фашистскую диктатуру (такова, конечно, была и первая мысль автора), — но решительно все вокруг понимали, что к советской действительности эта сатира подходит ничуть не меньше. Здесь кроется прелюбопытнейший и горький парадокс. Эта круговая порука понимания, никем вслух не названная, создавала благоприятнейшую художественную атмосферу, которой никогда не бывает в обществе вполне свободном. В сущности, гнет способствует искусству, — в том смысле, в котором об этом писали маркиз де Кюстин и Андре Жид, полагавшие, что если говорить можно всё, то поэту остается только умолкнуть.

Свои лучшие годы Шварц провел в Ленинграде. Он поддерживал семью Заболоцкого, когда того посадили, но сам каким-то чудом посадки избежал. И — он всю жизнь писал стихи, не шуточные, а и серьезные, из которых, при всем расположении к Шварцу и восхищении его пьесами, не составить и одного хорошего сборника. Изумительная одаренность Шварца была лишь отчасти литературной. Придирчивый стилист найдет и в его пьесах многочисленные огрехи. Например, Шварц любил слово хлопотливо — и сплошь и рядом употреблял его в значении хлопотно, совершенно не чувствуя разницы. Он говорил: «страдающие напрасно», когда хотел сказать: «страдающие невинно». Он строил бытовые шутки на обыгрывании словечек южнорусского диалекта — и не понимал, почему они не очень смешны в столице. Он и сценически бывает недостоверен. Лучшая его пьеса, Дракон, которая никогда не устареет (разве что хомо-сапиенс переродится в новый, более высокоорганизованный биологический вид), лишена настоящей драматический концовки, провисает.

Но всё это теряет всякое значение и буквально меркнет в свете его дивного дарования, ударная сила которого — не столько в разоблачении зла, сколько в необычайной интенсивности человеческого тепла, исходящего от его положительных героев. Злодеи Шварца выписаны рельефнее, семантическую нагрузку они несут куда более важную, чем герои добродетельные, — а вот слезы по сей день вызывают у нас его нарочито наивные, очищенные от всего лишнего носители доблести и любви. Жизнеспособность пьес Шварца — именно в них. Советская власть уже забывается и рано или поздно забудется совсем, а им — ничто не угрожает. Благодаря этим условным сгусткам тепла и нежности пьесы Шварца за истекшие десятилетия, как говорит Гамлет, не полиняли ни перышком, в то время как большинство из гремевших при его жизни современников безнадежно устарело.