Александр Дюков - За что сражались советские люди. «Русский НЕ должен умереть» Страница 20

25 июля 1941 года высший руководитель СС и полиции на Юге России обергруппенфюрер Фридрих Еккельн издал приказ:

Пленных комиссаров после короткого допроса направлять мне для подробного допроса через начальника СД моего штаба. С женщинами-агентами или евреями, которые пошли на службу к Советам, обращаться надлежащим образом.[187]

Как видим, три категории пленных подлежали уничтожению: комиссары, евреи и женщины. К этим трем категориям следует прибавить четвертую, не упомянутую обергруппенфюрером Еккельном по той причине, что входящих в нее солдаты вермахта уничтожали сразу.

Речь идет о раненых.

С ранеными все было просто; их добивали прямо на поле боя или в госпитале, если таковой удавалось захватить. Как мы помним, на то солдатам вермахта были даны специальные указания; так, например, рыцарственный генерал Гудериан в приказе по 2-й танковой группе указывал, что «с ранеными русскими нечего возиться – их надо просто приканчивать на месте».[188] Не следует, однако, считать, что «Быстроходный Гейнц» был исключением из правил: в то время, когда в далекой Казани улыбчивые советские парни делились с пленными немцами едой и папиросами, части 112-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Фридриха Мита вошли в деревню около белорусского городка Болвы. Русские войска только-только оставили деревню; в одной из изб немцы нашли пятнадцать тяжелораненых красноармейцев. Лейтенант Якоб Корцилас увидел, как раненых выбрасывают из избы; потом их раздели догола и, беспомощных, не способных передвигаться, закололи штыками. Пораженный, Корцилас спросил у лейтенанта Кирига, чьи солдаты добивали пленных, по какому указанию совершено это убийство. «Это сделано с ведома командира дивизии генерала Мита», – был ответ.[189]

Подобные преступления совершались на всем протяжении от Черного до Балтийского моря в течение всей войны. 1 августа 1942 года после боя в станице Белая Глина Краснодарского края осталось много раненых красноармейцев. По словам местной жительницы В. Иващенко, сразу же после боя немецкий офицер пристрелил всех раненых, лежащих возле ее дома. Всего в станице немцы убили около 50 раненых.[190]

С точки зрения нацистов, это было даже гуманно. В конце концов, речь шла о представителях низшей расы, заведомо потерявших трудоспособность; их уничтожение становилось почти что эвтаназией, избавлением от мучений.

В недавно опубликованных воспоминаниях режиссера Григория Чухрая есть характерный эпизод. Выбираясь из немецкого окружения, он вместе со своими товарищами стал свидетелем трагедии, обыденной, но оттого не менее ужасной.

Часов около двенадцати мы услышали пулеметную стрельбу. Она приближалась. На дороге по ту сторону оврага появились две полуторки. Они мчались на большой скорости. На брезенте одной из них полоскались от ветра красные кресты. Вслед за ними появились несколько немецких мотоциклов. Они мчались за машинами. Недалеко от нас машины затормозили, из них выскочили несколько человек и побежали в сторону оврага. Мотоциклисты открыли огонь по бегущим, и ни один из них не добежал до оврага. Затем, окружив машины, немцы стали выгонять из них раненых. Вслед за ними вытащили сестер. Потом немцы подожгли обе полуторки. Из горящих машин слышались крики. Тех, кто вышел из машин, под дулами автоматов подвели к оврагу и открыли по ним огонь. Оставшихся в живых сбрасывали в овраг. Самый, казалось, спокойный из нас, Георгий Кондрашев не выдержал.

– Варвары! Гады! – закричал он, схватил винтовку и хотел стрелять.

Что он мог сделать на таком расстоянии против автоматчиков – непонятно. Пришлось связать Жору и воспользоваться кляпом. Он только погубил бы нас: наших патронов хватило бы на один-два выстрела. Нервы начинали сдавать. Многие ребята плакали. А немцы не мстили – они просто выполняли привычную работу. Расправившись с ранеными, они посадили в коляски женщин и укатили на своих мотоциклах.

Описать этого нет ни возможности, ни сил. Вспоминая это, я и сейчас весь дрожу. Самое невыносимое было в том, что, наблюдая все это, мы ничем не могли помочь несчастным.[191]

Каждый из наблюдавших эту трагедию солдат понимал: женщинам, которых увезли с собою немцы, уготована гораздо более горькая участь, чем раненым.

Еще перед нападением на СССР солдат вермахта инструктировали:

«Если вы по пути встретите русских комиссаров, которых можно узнать по советской звезде на рукаве, и русских женщин в форме, то их немедленно нужно расстреливать. Кто этого не сделает и не выполнит приказа, тот будет привлечен к ответственности и наказан».[192]

Подпись под этой пропагандистской фотографией гласит: «Среди пленных советских солдат стоит женщина – даже она прекратила сопротивление. Это „баба-солдат“ и одновременно советская комиссарша, которая заставляла советских солдат ожесточенно сопротивляться до последнего патрона». Так нацисты разжигали ненависть к советским женщинам-военнослужащим.

Таким образом, женщины-военнопленные были поставлены вне закона, по своей вредоносности приравнены к воплощению зла – комиссарам. Разве можно было этим не воспользоваться? Тем более что у каждого солдата вермахта в кармане лежало два презерватива.[193]

Для носивших военную форму советских девчонок – связисток, врачей, медсестер, телефонисток – попасть в плен к немцам было много хуже смерти.

Писательница Светлана Алексиевич многие годы собирала свидетельства прошедших войну женщин; в ее пронзительной книге – вероятно, одной из лучших в жанре «устной истории» – мы найдем свидетельства и об этой по-настоящему страшной странице войны.

В плен военных женщин немцы не брали… Сразу расстреливали. Водили перед строем своих солдат и показывали: вот, мол, не женщины, а уроды. Русские фанатички! И мы всегда последний патрон для себя держали – умереть, но не сдаться в плен, – рассказывала писательнице одна из респонденток. – У нас попала в плен медсестра. Через день, когда мы отбили ту деревню, нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. Очень красивая….[194]

Когда нас окружили и видим, что не вырвемся, – вспоминала другая, – то мы с санитаркой Дашей поднялись из канавы, уже не прячемся, стоим во весь рост: пусть лучше головы снарядом снесет, чем они нас возьмут в плен, будут издеваться. Раненые, кто мог встать, тоже встали….[195]

Об этом впоследствии вспоминала и сержант-связист Нина Бубнова: «А девушек наших, семь или восемь человек, фашисты на колы сажали».[196]

Когда в ноябре сорок первого года войска 1-й танковой армии генерала фон Клейста отступали из Ростова, их путь был усеян трупами изнасилованных и убитых женщин-военнослужащих. «На дорогах лежали русские санитарки, – вспоминал рядовой 11-й танковой дивизии Ганс Рудгоф. – Их расстреляли и бросили на дорогу. Они лежали обнаженные… На этих мертвых телах… были написаны похабные надписи».[197]

Ту же самую картину можно было наблюдать под Москвой: в Кантемировке местные жители рассказали бойцам перешедшей в контрнаступление Красной Армии, как «раненую девушку-лейтенанта голую вытащили на дорогу, порезали лицо, руки, отрезали груди…».[198]

Если же женщины по каким-либо причинам все же оформлялись как военнопленные, то их просто расстреливали. Один из таких редких – поскольку обычно женщин насиловали и убивали прежде, чем успевали оформить, – случаев произошел под Харьковом. Захватив нескольких женщин-военнослужащих, итальянцы проявили неожиданную галантность и насиловать их не стали, но в соответствии с соглашением между вермахтом и итальянской армией передали немцам. Армейское командование приказало всех женщин расстрелять. «Женщины другого и не ожидали, – вспоминал один из итальянских солдат. – Только попросили, чтобы им разрешили предварительно вымыться в бане и выстирать свое грязное белье, чтобы умереть в чистом виде, как полагается по старым русским обычаям. Немцы удовлетворили их просьбу. И вот они, вымывшись и надев чистые рубахи, пошли на расстрел…».[199]

Советских женщин-военнопленных ждала злая судьба. Шансов на выживание у них было не больше, чем у комиссаров и евреев, а смерть – страшнее.

Это один из редчайших случаев, когда мы сталкиваемся с проявленным германскими офицерами некоторым уважением к военнопленным; уважением, на которое по определению не могли рассчитывать советские недочеловеки.

Обычно все было иначе. В дневнике ефрейтора Пауля Фогта, чья 23-я танковая дивизия воевала неподалеку от Харькова, мы находим следующую запись: