Станислав Токарев - Хроника трагического перелета Страница 20

А у Попова капризничает мотор — не заводится.

А Эдмонд вдруг скрылся черт-те где: оказывается, направился к стрелке Елагина острова, там у него лопнул трос рулевого управления, он сел на первой попавшейся подходящей площадке, едва не угодив прямехонько в канаву, отыскал среди зевак молодых людей видом попрытче, попросил сбегать на аэродром за механиками. Закурил. Дождался. Бывалый автогонщик, он и не в такие переплеты попадал. Явились механики, но стали настаивать, чтобы машину вернуть к старту по земле — гужевым, так сказать, транспортом. А, лошадь, шеваль! Но, но! Эдмонд заупрямился, походил вокруг, нашел площадку, где кочек и колдобин поменьше. Взлетел!

И над Комендантским полем едва не столкнулся с «Райтом». После многочасовых усилий ассистенты Попова все же отцепили канат, удерживавший тележку, громоздкое сооружение пришло в действие, противовес упал вниз, аппарат по рельсу и — вверх.

Зрелище двух аэропланов, идущих навстречу друг другу, лоб в лоб, ошеломило. Лишь искусство пилотов помогло им разминуться на какие-то метры.

А главное, один из этих искусников — земляк!

«В ушах гремят победные фанфары, — строчит в блокноте репортер «Нового времени». — Торжественные лица! Свой, русский, не иностранец, несется над толпой, неистовствующей от восторга». Репортер описывает, как Попов опускается, его качают, гремит троекратное «Слава!». Немного спустя: «Покорителю воздуха — слава! Ура!» Репортер подчеркивает, что Попову жал руку министр двора барон Фредерикс, его приветствовал военный министр генерал-адъютант Сухомлинов…

Попов вел себя умно и осмотрительно. В беседах с прежними соратниками по перу первым пилотом России называл Ефимова. Отдавал дань уважения конкурентам…

Во второй день на спуске он грохнулся салазками оземь, сломал их и крыло. Впрочем, то был вообще день неудач. Потерпели аварии Винцирс и Эдмонд — легкую «Антуанетт» первого на земле порывом ветра нанесло на «Фарман» второго. Зато в третий день (чинились в ту пору столь же легко, сколь и ломались) Николай Евграфович кружил над городом больше часа, мог бы еще, да лопнул цилиндр мотора. Великие князья его поздравляли…

А далее обстановка начала накаляться: соревнования есть соревнования. Нервы напряжены. Чтобы превзойти соперников, порой его на миг просто ненавидишь. Тем паче, речь идет о денежных призах, и немалых.

Короче говоря, когда Попов решил переставить починенный двигатель с первого «Райта», казавшегося менее надежным, на второй, мотор которого не внушал. ему доверия, и сменить машину, заскандалил Христаанс. Пышноусый, добродушный на вид бельгиец был, ведь в прошлом автогонщик — знал, что если идешь первым, ни в коем случае нельзя пропускать даже на миг соперника вперед: тесни его, загоняй на вираже вверх, прижимай к бровке на прямых, сбивай ему скорость — на то борьба. Винцирс же по сумме заработанных призов лидировал. Он заявил, что так дело не пойдет: вот если бы Попов вдрызг разгрохал аппарат, вопрос иной. «У нас по одной машине, у него две, что ж, при любой поломке он станет рокироваться? Нет, месье-медам, в скачке лошадей не меняют».

Его поддержали другие — все, кроме баронессы, «Вуазен» которой вообще пока не мог ни разу оторваться от земли.

Главный судья полковник Ильенко вынужден был не засчитать Попову достигнутую им высоту полета.

Но состязания продолжались.

«Попов и Моран, — писал репортер «Петербургского листка», — каждый по-своему художник. Художник любимого дела. Попов — крупный мастер широкого захвата, широких порывов. Моран — тонкий акварелист. Он изумляет публику своей подкупающей акробатикой. Такого обманщика свет не видел. Падает книзу — вот-вот разобьется. Невольно замирает сердце. А он, разбойник, как ни в чем не бывало, точно на груди невидимой волны, взлетает кверху и мчится — то прямо стрелой, то капризными крутыми зигзагами».

(«Эк описывает, разбойник!» — хочется воскликнуть.) Следовало, конечно, воспевать искусство не только Леона Морана, но и Луи Блерио со товарищи. Летающий ящер «Райт», как сказано выше, во многом ему уступал. Так отдадим же дань таланту, отваге, холодному презрению к опасности — чертам Николая Попова. Видится в нем что-то печоринское. Даже обреченность видится…

Он. лишь ненамного отстал от мирового рекорда продолжительности полета. Он отобрал у Христианса лидерство в «митинге».

А потом скандал, было замятый, вспыхнул с новой силой. Второй «Райт» Попова тоже упал — с двенадцатиметровой высоты. И развалился на части. Остался цел мотор, и Попов, отделавшийся ссадинами, вознамерился вновь «сменить лошадь» — переставить его на первый.

И тут от имени всех коллег вновь слово взял Христианс:

— Одно из двух. Если господин Попов опять сменит аппарат, мы требуем, чтобы все его предыдущие полеты не были засчитаны. В противном случае мы летать отказываемся.

«Происходит что-то неладное, — писали «Санктпетербургские ведомости». — Единственный Попов — чистый спортсмен. Остальные — дельцы, гешефтмахеры… Попов для них человек чужой расы, сам чужой».

Родимое «Новое время» предположило, что иностранные пилоты вообще составляют одну труппу, антрепренером которой состоит Христианс. Остальные беспрекословно слушаются его приказаний, слепо повинуются «директору».

Так ли? Скорее всего, нет. Скажем, по сообщению «Речи» (давнего врага «нововременцев»), в стороне от «стачечников» держался Винцирс. Можно было понять накаленность легковозбудимого Морана, который однажды утром обнаружил, что кто-то ночью искусно надломил нижние рейки его крыла, и заподозрил козни хозяев, русских.

Да и вообще между Поповым и другими не могла не пробежать черная кошка. Они считали себя летунами ничуть не хуже, чем он, но как его здесь превозносили! Камергера несуществующего государства, вельможу в галошах!

И аварии он терпел не случайно. Не только потому, что плох аппарат Райта. Попову шел четвертый десяток, он много в жизни испытал, нервы сдавали…

Для ликвидации забастовки, разрешения конфликта в ту или иную сторону жюри срочно запросило по телеграфу Париж, международную спортивную комиссию. Ответ не замедлил себя ждать: «Время может засчитываться при полетах на нескольких аппаратах, если контракты заключены с пилотами, а не на определенные аэропланы, и если не существует в данном случае специальной оговорки».

Поворчав, пилоты с недовольным видом разошлись по машинам — деньги-то надо зарабатывать.

А Попов в последний день недели вдрызг разгрохал свой последний аппарат: сорвалась проволочная оттяжка, придававшая крыльям изгиб.

Потом упал Винцирс.

Потом — Моран.

Эдмонд флегматично кружил над полем, катая баронессу де Лярош, которой так и не удалось подняться в небо. Мотор завелся, но на взлете сломались шасси. Вместо призов пришлось лишиться внесенного залога — 375 рублей.

Христианс заработал 10815 рублей, Попов — 10800, остальные — много меньше.

Труды устроителей были компенсированы: затрачено 106 тысяч, сбор составил 120 тысяч. О том, сколько получила компания «Борис Суворин и К°», «Новое время», естественно, умолчало.

Вот и все о первом русском «митинге»? Нет, для нашего повествования — не все.

Для нашего повествования крайне важно не присутствие на Комендантском поле Сухомлинова или Фредерикса. Важно даже не то, что сам царь побывал на Комендантском поле, — правда, на другой день после окончания полетов изволил распорядиться передать Попову золотые часы с бриллиантовым изображением двуглавого орла в том виде, каковой принял имперский герб в годы последнего царствования, Христиансу и Винцирсу — часы золотые, но без герба, Морану и Эдмонду — портсигары из того же драгоценного, коим столь богаты недра наши, металла, незадачливой же баронессе — браслет.

Важно, что на трибуне находился молодой небольшого роста, деликатного сложения человек с тщательно расчесанным прямым пробором, на английский манер подстриженными усами и пенковой, английской же, трубкой, купленной, видимо, недавно — судя по тому, как неумело он ее раскуривал.

Курительный агрегат вскоре станет неотъемлемой деталью его нового образа (как в конце века станут говорить, «имиджа»): «Летун Васильев со своей неизменной трубкой».

Ныне он — титулярный советник, подавший прошение о приеме на службу в столичный департамент юстиции, но, похоже, вовсе не интересующийся течением своей бумаги по ручейкам канцелярских коридоров.

Он смотрит на автора с портрета. Не прямо, а чуть в сторону, вдаль, узковатыми глазами монгольского разреза, крупные же, несколько развалистые губы истого русака хранят загадочную полуулыбку.

Его биография в иных деталях требует расшифровки. Размышлений требует, версий. Ну попробуй, к примеру, догадаться, почему номер полученного в школе Блерио пилотского удостоверения сам он в беседе с репортером назвал один (182), в списке же, опубликованном в 1911 году в журналах «Русский спорт» и «Вестник воздухоплавания», наконец, в картотеке музея-квартиры Н. Е Жуковского в Москве он другой (225).