Владимир Хазан - Исцеление для неисцелимых: Эпистолярный диалог Льва Шестова и Макса Эйтингона Страница 21

4. Шестов ведет речь о редакторе альманах мюнхенского Общества Ф. Ницше (Nietzsche-Gesellschaft) исследователе духовного наследия немецкого философа, в будущем активном пропагандисте нацистских идей д-ре Фридрихе Вильгельме Адольфе Вюрцбахе (Friedrich Wilhelm Adolf Wurzbach [Würzbach]) (1886–1961); см. к этому прим. 5 к письму 21, от 15 февраля 1925 г. Сам Шестов состоял членом президиума (Vorstand) Nietzsche-Gesellschaft, см. в письме Эйтингона к нему (№ 30, от 9 марта 1926 г.), в котором автор, несмотря на фактическое в него вступление, испрашивает рекомендацию у своего корреспондента.

24

А. ШЕСТОВА – ЭЙТИНГОНУ*

5 апреля <19>25

41, rue de l’Abbé Grégoire

Многоуважаемый Макс Ефимович,

Лев Исаакович уехал, [1] и я могу вам написать без его ведома.

Для него как морально, так и материально было бы очень важно, чтобы собрание его сочинений вышло по-французски. Для этого издания нужно от 60 000 – 70 000 франков; деньги эти вернутся затратившему их, потому что имя Л<ьва> И<сааковича> известно во Франции, и его сочинения интересуют очень многих.

Познер [2] говорил с Найдичем, [3] тот хотел как будто бы составить общество для издания, но пока из этого ничего не выходит; не могли бы вы принять участие в этом деле? Вы бы лучше могли объяснить значение Л<ьва> И<сааковича> и почему евреям особенно следовало бы его поддержать. [4]

Я потому решилась написать Вам, что вижу, как пропадает работа Л<ьва> И<сааковича>. По его собственному выражению, «душа работает как никогда», и, может быть, теперь он мог бы дать лучшее из всего им написанного раньше, как плод 30-летней неустанной работы; но силы его, к сожалению, уходят на материальные заботы, а сил мало. Он очень поправился в Châtel; благодаря Вашему авансу, я могла создать ему подходящую обстановку, он лучше чувствовал себя эту зиму, чем прошлую, но почти все его время ушло на переписку, корректуры, поддержку отношений с нужными людьми. А для настоящей работы ему нужна душевная свобода и не такая материально трудная обстановка, в какой мы живем.

Хотя мы все работаем, но зарабатываем мало, так что дети и я не можем его избавить от материальных забот, дать ему возможность отдать последние годы жизни его работе. Я пишу об этом вам, потому что знаю, как вы понимаете и цените его труд и, может быть, не захотите, чтобы Л<ев> И<саакович> ушел от нас, не давши того, что он еще может дать, самого ценного из всего его труда. Л<ев> И<саакович>очень не любит говорить о себе, оттого я решилась сказать за него; об этом письме он ничего не должен знать.

Мой сердечный привет Мирре Яковлевне и желаю Вам обоим хорошо провести время с Л<ьвом> И<сааковичем> и быть здоровыми.

А. Березовская-Шестова

* Исключая обращение и последний абзац, полностью приведено в кн. Барановой-Шестовой, I: 352-53.

1. Именно эта поездка Шестова в Берлин и прочитанная им там лекция Наука и Библия прихотливо исказилась в воспоминаниях А.З. Штейнберга (1891–1975), который много лет спустя писал о том, будто бы она происходила в доме Эйтингона.

Приезды Шестова в Берлин, – вспоминал А.З. Штейнберг, – давали поэтому доктору Эйтингону желанный повод собирать у себя, наряду с людьми собственной школы, также и эмигрантскую интеллигенцию из разных стран. Иногда хозяйке этого «психоаналитического» салона Надежде Эйтингон <sic> удавалось склонить Шестова прочесть гостям «что-либо из своего». В тот вечер, о котором идет речь, среди гостей нежданно-негаданно оказалась прославленная русская певица Надежда Васильевна Плевицкая, сопровождаемая генералом Скоблиным и прочей свитой. Она еще не завершила своего пышного цветения и, заигрывая то с тем, то с другим из своих поклонников, не пропустила и Льва Шестова. Остановившись в середине обширной гостиной против кресла Шестова, она низко, в пояс, поклонилась ему и то ли сказала, то ли пропела в истинно народном стиле: «Мудрейшему из мудрых, Исаакию Львовичу (!) Шестову – честь и слава!» Ее прекрасный, полный голос прозвенел и замер, и… и всем, или так, по крайней мере, мне показалось, стало стыдно. А Шестову?..

Шестов смутился, как мальчик. Он привстал и снова сел в почетное свое кресло, замахал длинными руками, коричневыми пальцами вытащил из кармана скомканный платок и ответил не то на прославление Плевицкой, не то на предложение хозяйки «прочесть что-либо из своего»: «Хорошо, – сказал он, – я сейчас принесу что-нибудь сверху». Послышались вздохи облегчения. Неловкость рассеялась. А сильно нарумяненная певица, «руки в боки», оглядывала всех победоносным взглядом.

Мне стало очень обидно. Лев Шестов! Какая-то балаганная фигура для ублажения Бог знает какого калибра публики! Мне это показалось нестерпимым издевательством.

Во время лекции, по словам мемуариста, произошел инцидент, виновником которого якобы явился он сам:

В гостиную внесли небольшой стол, покрытый скатертью, поставили с двух сторон свечи и засадили за него не «Исаакия Львовича», конечно, а Льва Исааковича. Покуда публика передвигала кресла и стулья поближе к «кафедре», Шестов разложил перед собою свои листки (почтовой бумаги, как мне показалось) и стал подбирать и складывать их в каком-то своем особом порядке. Все еще сердясь и возмущаясь, я насторожился и стал слушать.

Первый отрывок (афоризм!) был озаглавлен, как сообщил глухим замогильным голосом явно сконфуженный чтец, «Философ из Милета и фригийская пастушка». Усевшаяся неподалеку Плевицкая не могла удержаться и с напевным шепотом снова как бы низко поклонилась Шестову: «Ах, как хорошо, ха-а-ра-а-шо!» <…>

Суть афоризма состояла в том, что о Фалесе из Милета рассказывали, будто голова его всегда была занята возвышенными мыслями, которые не давали ему замечать то, чем занимались обыкновенные люди, что происходило вокруг него. Взоры его всегда были обращены вверх, к звездам. Так, однажды вечером, прогуливаясь в окрестностях родного Милета, прародитель досократовской метафизики, привыкший пренебрегать тем, что у него под ногами, не заметил, как подошел к самому краю глубокой цистерны, оступился и грохнулся в воду. Тихий вечер огласился звонким смехом. То была молодая фригийская девушка-пастушка, гнавшая коз с пастбища в город. «Спрашивается, – закончил свою первую притчу Шестов, – кто же прав? Мудрец, не смотревший себе под ноги, или фригийская девушка, которой Фалес своей нарочитой слепотой дал повод звонко рассмеяться? История философии считает, что прав был Фалес; весьма возможно, однако, что мудрее мудреца из Милета оказалась смешливая пастушка, гнавшая на ночлег милетских коз». <.. >

Мой вопрос состоял в том, правильно ли мое впечатление, что Лев Шестов как бы на стороне и заодно с насмешницей, простодушной пастушкой и против мудрствующего, заглядывающегося на звезды чудака Фалеса? Однако если предпочесть здравый смысл метафизическому умозрению, то надо вспомнить и то, что «смеется тот, кто смеется последним». И разве отзвук смеха эллинской девушки дошел бы до нас и до Льва Исааковича, если бы ее смех был «последним», если бы за ним не последовала эллинская философия, ведущая свою родословную от Фалеса из Милета? А как это случилось? Погруженный в думы о единой сущности всех вещей, об их «архп» <начале, сущности (греч.)>, Фалес споткнулся, упал в воду и, не отвлекаясь даже в столь жалком положении от своей высокой мысли, тут же открыл, что вода и есть та искомая первоначальная, изначальная сущность. Кто знает, не разразился ли он сам, на дне своего колодца, радостным смехом по поводу своей неожиданной находки? Как бы там ни было, находка его стала первым звеном дальнейшей цепи подобных же догадок о единстве всего сущего, и смешное, на первый взгляд, приключение его, быть может, указывает на то, что если у человечества в целом нет счастья в поисках философской истины, то помогают ему несчастья отдельных рассеянных философов. Над кем же мы смеемся?

Мой «вопрос», – продолжает далее мемуарист, – вызвал крупнейшее недоразумение. Лев Исаакович подумал, что я издеваюсь, что я сам смеюсь над ним, тем более что публика, в большинстве своем, сочувствовала явно мне, и даже Плевицкая громко сказала: «Ишь ты, такой молодой, а как он это ловко повернул!» (Было же мне тогда не под двадцать, как в свое время в Гейдельберге, а под сорок). Льву Исааковичу показалось, что я ни с того, ни с сего стал ему врагом, что я мщу ему за что-то. На вопрос мой он ответил, но как!.. С дрожью в голосе Шестов сказал, что я, очевидно, не понял его мысли и отождествил его с расхохотавшейся молодой девушкой. «Что же? Это даже лестно, – пошутил он с кривой усмешкой, – но, к сожалению, это ни на чем не основано». Шестов против Фалеса и его находки, но вовсе не за беспечное веселье или за безответственное остроумие, «чему мы все тут были свидетелями». Одним словом, мне досталось… (А.З. Штейнберг. Литературный архипелаг/ Вступ. ст., сост., подг. текста и коммент. Н. Портновой и В. Хазана. М.: Новое литературное обозрение, 2009, сс. 258-61).