Наталья Громова - Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944 Страница 23

Таня Беленькая. Нач. 1940-х

Тане дали с собой некоторые вещи погибшей тети, Алёшиной мамы, Инки. Они были взрослые, красивые, заграничные. Перебирая их, Таня вспоминала тетю, хотелось быть похожей на Инку. Инка была коминтерновка, воевала в Испании, красавица, в середине тридцатых у нее был роман с Фадеевым. В самый разгар ежовщины ее вызвали в Москву из-за границы. К этому времени были арестованы все ее близкие. Она ждала ареста, нервы не выдержали – бросилась с крыши своего дома, где жили молодые коммунисты. Они приехали в «страну светлого будущего», мечтали о мировом братстве и приветствовали друг друга рот-фронтовским жестом. Их оставалось всё меньше и меньше.

Когда это случилось, Алёша возвращался из школы, увидел собравшуюся толпу около дома и всё понял. Таня рассказывала об этом отстраненно, принимая как неизбежность. А я пропускала всё это через себя, как кадры кинофильма.

Со мной происходили какие-то странные вещи. Однажды я вышла ночью в коридор, заходила в чужие комнаты: искала место, где бы лечь, и где-то устроилась. В другой раз во сне всё сбросила с кровати на пол, легла на железную сетку, укрылась матрасом, а проснулась в ужасе: что же это такое. Все говорили, что это всё из-за луны. Возможно, это были издержки роста, а возможно, из-за перемены жизни, ее неустроенности. С другими тоже что-то происходило, многие девочки по ночам плакали. Мы всё время думали о войне.

Кончался август. Старших девочек и мальчиков отправили собирать урожай в колхоз «Малый Толкиш», который находился на другом берегу Камы. Они переправлялись на лодках с новой воспитательницей Еленой Викторовной Златовой, мамой Вити Щипачёва. Скоро должен был начаться учебный год, пошли разговоры о нашем переезде в Чистополь, в «город на Каме, где – не знаем сами».

Здесь, в Берсуте, мы впервые встретились с могучей природой: с дремучим лесом, глубокими оврагами, с огромными корягами, злыми комарами и зарослями малины. Всё это было непривычно, тревожно и не похоже на уютное Подмосковье. А сама Кама, несущаяся единым холодным потоком, отталкивала нас. В переводе с татарского «Берсут» означает: «Один поток». И он стремительно уносил нас в другую жизнь.

Осень в Чистополе

Я не помню, как приехали в Чистополь, но в памяти осталось: санпропускник и долгая дорога от пристани. Лошади с телегами, какие-то мужики в грубых плащах из брезента. Дом крестьянина. Вход с улицы. Крыльцо. Лестница, ступенек десять, площадка, от нее коридоры налево, направо, и двери в так называемые палаты. Суета, кто-то новый, к кому-то приехали мамы, а кто-то уезжает.

Чистополь невзрачный городишко, да, да.

Негде разгуляться здесь мальчишке, да, да;

Ни кафе, ни ресторанов, вальс танцуют под баяны;

Братцы, вот какие здесь идут дела…

Там были еще такие слова: «Есть в городе Литфонда интернат, да, да, много разных там живет ребят, да, да, есть там Тимка, есть там Шурка, Мишка Гроссман – тоже урка. Вот какие там живут ребята, да, да. Стас Нейгауз – на рояле он играет, и голы он забивает». Про футбол разговоров было много, кто кому надавал.

В Чистополе пробыли несколько дней, и нас отправили в колхоз. На этот раз всех, начиная с пятого класса. Это был всё тот же «Малый Толкиш».

Главное воспоминание – жуткая тоска. Полуразрушенная колокольня, над которой кружатся вороны. Моросящий дождь, в небе улетающие журавли, а мы кричим: «Чур, мое счастье, чур, моя свадьба».

Помню, мчится бричка и на ней лихой белозубый парень, бригадир у старших ребят, приподнявшись, взволнованно спрашивает: «Где они?» – и на лету выкрикивает: «Меня призвали, ухожу на фронт». – «В поле, в поле», – отвечаем мы. Кто-то замечает: «Он же влюблен в Люську Ставскую». – «Нет, в Варю Шкловскую».

Всех поселили в школе. Мы, девочки пятых и шестых классов, заняли большую комнату и устроились на сене, под окнами. В углу громоздились парты.

С утра пошли на полевой стан. Колхозники, в основном женщины, глянули на нас с любопытством и поручили выдергивать («тянуть») вику. Это оказалось нелегко. Скоро устали и проголодались. На обед, к нашему разочарованию, был только гороховый суп и черный хлеб без масла. Сахара тоже больше не было.

На соседнем поле рос турнепс, и мы на него навалились, а уж когда увидели горох, счастью не было предела. Совсем рядом находилось поле с маком. Одна девочка так наелась, что уснула на краю, у дороги. Больше всего приходилось тянуть вику, реже собирать горох и мак. Старшие девочки и мальчики работали на комбайне, скирдовали сено и просеивали зерно. Все очень уставали. Вместо сахара получали по пять-шесть конфеток-«подушечек», начиненных повидлом, очень вкусных, особенно с черным хлебом и чаем. Их хранила наша руководительница Елена Викторовна Златова в наволочке. Мы не удерживались и по несколько штучек воровали, а она делала вид, что не замечает. Конфеты выделял колхоз вместо сахара за работу. Колхозные бабы улыбались: вот так вот, привыкайте.

Нам, маленьким, было тяжело, голодно и, когда затянули дожди, вдобавок мокро. И несколько человек решили бежать обратно, в интернат: я, Таня Беленькая, Юра Колычев, Вова Шифферс, Шура Хазан и, кажется, еще Туся Ляшко. Мы понимали, что это подло, но, что-то нас подстегивало, возможно, озорство. Я рассказала о нашем плане Алёше Баталову. Он сначала загорелся, но тут же раздумал, так как работал на комбайне и был там необходим. Все старшие ребята оставались в колхозе до самых холодов и первых заморозков, пока не убрали весь урожай.

В день побега погода стояла ясная и теплая. Пошли по грунтовой дороге, до Чистополя было двадцать два километра. Шли легко, через какое-то время увидели речку, решили искупаться. Мы, девчонки, полезли в воду в платьях, так как за лето подросли и стеснялись уже ходить в трусиках. И так, мокрые, пошли дальше, по дороге никто не встречался. Неожиданно вблизи дороги увидели деревянную вышку и несколько рабочих. Они бурили скважину. Мы покрутились около них и пошли. Мы беспокоились, как нас встретят в Чистополе, как накажут. Но никто не обратил внимания: как ушли, так и пришли, словно никакого колхоза и не было. Как раз ребята собирались в баню, мы к ним присоединились. Этот поход запомнился навсегда. Шли строем в линейку. Волосы накеросинены и поверх повязаны вафельными полотенцами. Подходя к писательской столовой, я заметила красивого молодого человека – тонкого, темноволосого, одетого в коричневый однобортный костюм, на голове темно-синий берет. Руки он держал в карманах и озабоченно слушал Валентина Парнаха, поэта-переводчика. В этот момент меня толкнула в спину Гедда Шор: «Лена, запомни, это Мур Цветаев, я в него влюблена». И я запомнила. Мне он показался старше, лет двадцати, и очень элегантным. И берет сидел на нем как-то особенно, по-французски. Мы уже знали, что случилось. Знали, что Цветаеву не прописали, обзывали всех начальников, от кого это зависело, сволочами, в том числе нашего директора Хохлова. Говорили, что именно он не взял ее на работу.

Парнах тоже был эмигрант и тоже из Франции. Он вернулся в 1920-е годы пропагандировать джаз, наивный, поверивший в молодую Россию. Почему-то он мне улыбался и спрашивал: «Скажи, Ёлочка, а хороший ли парень мой сын Шурка?» – а Шурка в это время был еще в детском саду. Парнах тоже был по-своему элегантен, хотя и тщедушен, и в стареньком пальто, и в помятой шляпе.

Мы много бегали по городу. Он нам нравился. «Церковь и базар, городской бульвар…» И песенка «Таня, Танюша, Татьяна моя», казалась про наш Чистополь. Мне запомнилось одно окно, двустворчатое, распахнутое, в котором я увидела знакомую по Берсуту девочку. К ней приехали родители, и они там поселились. Она облокотилась на широкий подоконник, за ней виднелась комната с высоким потолком. Дом был добротный, перед ним куст сирени, от него веяло таким покоем, которого и сейчас хочется. С тех пор я полюбила маленькие города.

Мы жили неустроенно. А на базаре продавалось много молока, золотистого масла в форме шариков, горшочки с топленой простоквашей-варенцом с запеченной, коричневой корочкой. Всё было безумно вкусно, иногда нам удавалось купить. В магазинах, по-моему, не было хлеба. Но на полках стояли горки консервов из крабов. Просто их тогда никто не ценил, не понимали, что это такое.

В правом крыле Дома крестьянина жили все маленькие девочки. Центральная палата была самая многолюдная, я жила в ней. Все мы были вшивые и ужасно этого стыдились. Не понимаю, почему нас не обстригли. В палате слева жили девочки чуть-чуть поменьше. Выделялась Ляля Розанова по прозвищу Муха. Ее мама была у них воспитательницей. Несмотря на общую неустроенность, они готовили спектакль по книге Лялиного папы Сергея Розанова «Приключения Травки».