Анатолий Елкин - Атомные уходят по тревоге Страница 23

— Не должны, товарищ адмирал, Тимофеев не такой, чтобы докладывать не проверив.

Петелин ничего не ответил, нагнулся, вышел из центрального поста.

У Петелина был свой взгляд на роль старшего в походе, и со стороны могло показаться, что адмирал скорее внимательный наблюдатель, чем активное действующее лицо этих стремительно развертывающихся событий. Ни выговоров, ни поучений, ни ясно видимого одобрения с его стороны почти за весь поход а прошли они уже немало — ни Жильцов, ни Тимофеев не слышали.

Пройдет по отсекам, заглянет в штурманскую, глянет на приборы, спросит как бы невзначай: «Скорость? Курс? Глубина?» — и проследует дальше.

Только раза два сказал Жильцову: «Здесь глубину увеличьте. Возможен низкосидящий лед. Я уже бывал в таких местах…» И еще — штурману: «Показания репитера проверьте. Кажется, он чуть-чуть привирает».

Проверили — точно.

И к отдыхающей вахте обратился не по-уставному: «Ну как, не поскучнели, хлопцы? Скоро поавралим…»

— Пока, товарищ адмирал, все идет как по маслу. Но дело-то новое, неиспытанное. Не кажи «гоп», пока не перепрыгнешь.

— Это все зависит от того, кто прыгает. Судя по всему, народ вы тренированный. Возьмете барьер.

— Постараемся.

Адмирал взглянул на часы.

— Зайду еще на камбуз. Посмотрю хозяйство кока. Чем он нас сегодня угостит?..

На самом деле он миновал камбуз, только на секунду задержавшись около него, и вошел в каюту доктора.

— Медицине почтение!

— Здравия желаю…

— Как ваша статистика? Никто не жалуется?

— Никак нет, товарищ адмирал. Больных нет, — огорченно доложил лекарь.

— Это же отлично. А вы огорчаетесь.

— Все люди заняты, а я вроде бы безработный.

— Грешно, конечно… Но дай бог вам всегда быть на лодке безработным…

Петелин прошел в центральный отсек.

До полюса остался один градус.

— Пересекаем восемьдесят девятую параллель. — Голос штурмана срывается от волнения.

В боевую рубку идут доклады: толщина льда 12—15 метров. Глубина — 4000 метров.

Жильцов прикидывает что-то в уме, смотрит на часы… 60 миль, 50, 40, 30, 20…

Он склоняется к микрофону:

— Товарищи матросы, старшины и офицеры! Через десять минут мы будем проходить через Северный полюс…

Семь минут, три, две…

— Товарищи! Наша лодка — на Северном полюсе! Засеките время. Мы прошли полюс в шесть часов пятьдесят девять минут десять секунд.

Мощное «ура» сотрясает отсеки.

Проходит несколько минут. На экране телеустановки вроде бы обозначается полынья.

— Стоп! Малый назад!

— Есть, малый назад!

— По местам стоять, к всплытию.

— Пост первый к всплытию готов.

— Пост второй к всплытию готов.

Готов… готов… готов…

— Стоп!

— Продуть балласт!

Всплывает многотонная громада.

Всплывает медленно, осторожно, словно нащупывая путь в ночи.

— Глубина пятьдесят метров.

— Глубина двадцать пять метров.

Но что это? Полынья на экране затягивается темным движущимся пятном.

Огромную махину лодки сразу не остановить. Медленно разворачивается стальная сигара.

Навстречу ей плывет ледяная гора. Еще минута-две, и они встретятся. И тогда…

Нет, о том, что будет тогда, лучше не думать.

Гремит корабельная трансляция:

— Стоп всплывать!.. На глубину!..

Сейчас все в руках боцмана.

На лице его выступили капельки пота. Пальцы намертво схватили рычаг.

Сейчас нет лодки и человека. Они — единый механизм.

Субмарина проваливается. Минута. Вторая. В отсеках слышат глухой гул: это где-то наверху, высоко над ними, сошлись в смертельном единоборстве ледяные поля.

Боцман закрыл глаза: он ощутимо представил, как пушечными ударами загремели сейчас в неяркой северной полынье ледяные глыбы, рухнули и ушли глубоко под воду, чтобы через минуту всплыть снова, как со стоном поползли ущелья-трещины по ледяным полям.

— Боцман, глубина шестьдесят метров!

— Есть, шестьдесят метров.

— Держать на заданной глубине.

— Есть, держать на заданной глубине!

Все это приходилось делать впервые — определять по скорости, с которой проходила на экран светлая тень, размер полыньи, мгновенно соотносить с размерами корабля, силой и направлением подводных течений. И наверное, даже старые моряки не поняли бы до конца смысла доклада, когда в центральном посту раздалось:

— Вода — сорок пять секунд!

Жильцов улыбнулся и вопросительно посмотрел на старпома.

— Кажется, опоздали! Пройдем еще немного.

И действительно, «окно» на экране мгновенно «закрылось».

— Свободной воды нет.

— Осадка льда шестнадцать метров.

— Семнадцать метров.

— Двадцать метров.

— Ого! Кажется, Ледовитый решил нас задавить…

— Ничего, как-нибудь управимся.

— Включить прожектор!

Белой молнией метнулся, разгоняя водяную муть, сноп света.

Глубина. Мерцающая, таинственная, полная неясных шорохов, за каждым из которых может стоять смертельная для лодки опасность.

— Вижу большую воду! — Напряжение требовало разрядки, и никто не упрекнул вахтенного, что он выкрикнул это так же, как, наверное, сотни лет назад прозвучало слово «земля» в устах впередсмотрящего на каравеллах Колумба или фрегатах Кука.

— Право руля!

— Стоп!

— Так держать!

— Продуть балласт!

— Поднять перископ!

Будь на теле корабля вены, они, наверное, набухли бы в эти минуты. Удивительно, как атомная махина так послушно исполняла волю человека. Сейчас, вот сейчас — сию минуту, это должно случиться…

Долго Жильцов ждал этого часа. Когда плавал на «малютках» и «щуках». Когда в остервенении пытался выжать из их машин то, что они, по своему времени прекрасные корабли, дать уже не могли.

Это было выше их сил. А сейчас…

Вначале медленно, потом быстрее устремляется атомоход вверх. Брызнули веселыми осколками льдинки, поползли по черной палубе, скатываясь в темную, свинцовую воду. И вот на исполинской сигаре, раздвинувшей мощным корпусом ледяные поля, уже отдраивают рабочий люк.

«Ленинский комсомол» всплыл в бессмертие.

«Вот и все позади». — Тимофеев облегченно вздохнул. Только сейчас, пожалуй, он почувствовал нечеловеческую усталость. Нервы, сжатые в кулак в походе, расслабились, и все, что произошло и могло произойти за эти напряженные дни похода, — и злосчастный подшипник, и бессменное напряжение, и резь в глазах от неотрывного контроля за шкалами бесчисленных приборов его, как он любил говорить, «многоотраслевого хозяйства», — все это дало теперь реакцию на расслабленность и усталость.

И эти часы после возвращения из любого похода были для него, да и не только для него, самыми тяжелыми. Ждешь-ждешь берега, и вот он рядом — до пирса пять шагов, а там — долгожданная земля и автобус у штаба. Стоит сесть в него, и, пока балагуришь со знакомым водителем, глядишь — окажешься в городе. Где по тебе истосковались. Где тебя ждут.

Он даже зажмурился, представив стол, ломящийся от яств, который наверняка успела соорудить жена. И вообще, как было бы здорово просто побродить ночью у сопок. Смотреть на звезды и ощущать под ногами не шаткую корабельную палубу, а скованный морозом, хрустящий наст…

Теперь, кажется, все. Рюрик оглядел пульт управления реактором, бросил взгляд на шкалу манометра, перелистал журнал дежурного.

— Так держать. — Он хлопнул старшину по плечу. — Счастливо дежурить.

— Вы бы шли, отдохнули. Еле на ногах держитесь.

— Вы же дежурите.

— С одной разницей. Я до вахты спал. А вы обе смены на ногах были. Так что счет два ноль в мою пользу.

— Добре. Утром я буду…

И только сейчас он вспомнил, что Петелин приказал ему сразу, как освободится, быть в базовом спортзале. Рюрик растерялся. «Как же так — там руководители партии и правительства. А я! — Тимофеев, грустно улыбнувшись, оглядел себя. — Нечего сказать — хорош. Небрит. Одет в рабочую спецовку… Возвращаться назад? — Он взглянул на часы. — Нет, не успею. А, была не была, — решил он. — Сховаюсь где-нибудь в сторонке. Авось не заметят…»

И Тимофеев пошел. Мысленно он поднимался уже по лестнице своего дома, звонил. Дверь распахивалась, и прямо с порога бросалась ему навстречу жена…

Он очнулся, когда его чуть не сбил с ног летящий ему навстречу человек, размахивающий чем-то блестящим и отчаянно жестикулирующий.

— Тимофеев?

— Да. Но, наверное, можно и осторожнее. Не обязательно людей с ног сбивать.

— Это великолепно! — воскликнул незнакомец, отскочил на два шага, и прямо в глаза Тимофееву блеснул блиц фотоаппарата.

— С вами, кажется, не соскучишься.

— Дорогой, — человек ринулся к нему с объятиями, — дорогой, не сердись. Портрет нужен. Поздравляю, ты — Герой Советского Союза.