Юрий Колкер - В иудейской пустыне Страница 23

Пост министра репатриации и абсорбции в правительстве национального единства удержал Давид Леви, человек правого толка, выходец из Марокко. Вот кого русские поносили на все лады несмотря на его правоту! «У него нет высшего образования! Он и школу-то не кончил!» Как будто вождю или пророку нужен диплом. Дарвин и Фарадей обошлись без высшего образования; Жан-Жак Руссо никогда не ходил в школу, не говоря об университете. Но Леви, действительно, был человек особый. В Израиле, где, по не совсем точной ходячей присказке, каждый знает четыре языка (иврит, идиш, английский и родной), министр Леви, по слухам, знал только иврит и совершенно точно не знал английского. В связи с этим рассказывали другой анекдот, тоже игровой, в духе первого. Приходит будто бы Леви в бар в англоязычной стране; бармен его спрашивает:

— Марти́ни?

А министр его поправляет:

— Ло, мар Ле́ви. — То есть: «Нет: я — господин Леви».

Не моего ума дело — вот я что твердо знал насчет израильской политики. Я приехал сюда жить, а не протестовать и бороться; отпротестовал свое в СССР. Все вожди были мне несимпатичны, но и деваться было некуда: на дворе демократия, которая хоть и наименьшее, а — зло. Когда она работала плохо, первый премьер-министр Израиля Давид бен-Гурион (1886-1973) обычно возражал недовольным: «У меня нет для вас других евреев».

НА УЛИЦЕ АЛКАЛАЯ, НА УЛИЦЕ ДИСКИНА

Улицы в Израиле, если не все, то многие, названы в честь великих людей прошлого. Это напоминало мне Советский Союз — и не нравилось. Тут пахло идеологией, хуже того: конъюнктурой. На фоне будничной рутины — это раздражало, даже злило. У тебя денег нет, всё не ладится, жизнь сквозь пальцы уходит, ты пребываешь в полной растерянности (главным образом, перед самим собою), а названия громыхают о чем-то отвлеченном, куда-то зовут… Десятки раз я отправлялся «на рехов Алкалай», на улицу Алкалая, раз или два в моем сознании брезжил вопрос: откуда это название? Но заглянуть в энциклопедию было некогда, текущие заботы сидели на загривке, творческого, мечтательного досуга не хватало (его и всегда мне не хватало, на протяжении всей моей жизни, а в первые месяцы в Израиле — особенно)… Оттого-то мы все и свободны в детстве (даже при полной зависимости от родителей и школы), что там этот досуг случается, гарантирован нашей социальной защищенностью. В детстве — и, случается, в старости… Когда я заглянул в энциклопедию, выяснилось любопытное: жил да был раввин Егуда Алкалай, родился в Сараеве в 1798 году (в год египетской экспедиции Бонапарта), умер в Иерусалиме в 1878 году; говорил и делал практически то же, что Теодор Герцль: то есть был первым, самым первым сионистом, только время еще не пришло… Бонапарт в нашем сознании преспокойно идет в обнимку с Пушкиным, они примерно одного роста, а вот как тут еще Алкалая под руку взять? Об этом призадумаешься, спускаясь по улице Бальфура от Французской площади в сторону улицы имени раввина…

На улице Алкалая находился Центр информации о положении советских евреев: три, много четыре крохотных комнатки — и замечательные люди. О Саше Шипове уже сказано, он был в числе основателей этого общественного предприятия. Вторым для меня шел Юра Штерн; им я тоже восхищался, не мог не восхищаться. Бывший москвич, математик и экономист, моложе меня тремя годами (в 1984-м ему было 35 лет), он, как и Шипов, умен был необычайно — и так же прост (не заносчив); тоже отдавал все свои силы, всё свое свободное от работы время, помощи отказникам и советским евреям вообще. Превосходное образование, современный критический ум, живость, остроумие, бескорыстие в соединении со служением делу несомненному — всё в нем подкупало, всё нравилось. Он свободно говорил на иврите и по-английски, слушать его было — одно удовольствие… Иные скажут, что через упомянутое мною бескорыстие, через дело несомненное он потом вышел в большую политику, в дело сомнительное, политик ведь никогда вполне не бескорыстен, но мы это отложим; это разговор долгий, а я говорю о том, что я видел и чувствовал в 1984 году. Ни тени разочарования в Штерне не испытал я и в последующие годы. Его ушастая физиономия с лукавой улыбкой стоит перед моим мысленным взором… но обнять некого: он умер в 2007 году, 58-и лет от роду.

Во главе центра стоял Иосиф Менделевич, узник Сиона, верующий еврей, в черной шляпе, с пейсами; его я видел только мельком, ни разу не говорил с ним; тут был культурный барьер, мне мешавший. В Шипове и Штерне как раз то подкупало, что они оба принадлежали светской культуре, без примеси средневековья. Насчет Шипова я здесь, положим, несколько обманулся; в XXI веке увидел его уже в кипе. Мне не следовало бы этому удивляться. У него не было еврейской бабушки по материнской линии; по галахе — он, на три четверти «еврей по крови», не считался евреем. Шипов этой своей особенности не скрывал, я знал о ней с его слов, но я не сознавал, до какой степени это его тревожило; вероятно, он прошел посвящение (гиюр) по полной форме. Фамилия, к слову сказать, тут ни при чем; она — от партийной клички его деда, еврея несомненного.

Всё рутинную работу в центре делали Шипов, Штерн, Володя Глозман, Сёма Азарх и другие, по большей части бывшие москвичи, молодые люди лет тридцати с небольшим. Работа состояла в распространении сведений, в разъяснении ситуации в СССР (в разоблачении кремлевской лжи), она требовала встреч с влиятельными людьми в Израиле, Европе и США, организации помощи заключенным и отказникам, привлечении средств от правительств и благотворительных организаций. Эта работа шла много дальше того, что можно извлечь из подчеркнуто скромного названия группы: Центр информации. Иным несчастным, я думаю, эти люди самую жизнь спасли, других избавили от нищеты, третьим помогли выехать. Все энтузиасты были между собой равны, в общении отличались необычайной простотой и открытостью; шутка, постоянно сопутствовавшая делу, не мешала серьезности в главном. Встречи с воротилами мировой политики, часто туповатыми и всегда ангажированными, не посеяли в сердцах этих людей надменности или самолюбования. Со мною и мне подобными, с лишенцами без иврита и твердой почвы под ногами, они вели себя по-товарищески, помогали нам словом и делом, от трудоустройства до раздачи одежды из каких-то благотворительных посылок. Повторю до оскомины: я восхищался Шиповым и Штерном; они были лучшей, самой светлой и привлекательной физиономией многоликого Израиля… Нравился мне и Володя Глозман, которого я знал мало. Потом выяснилось, что писал стихи, притом хорошие; я сразу выделил его из легиона тамошних стихотворцев.

Вход в центр был не с парадного крыльца дома, а сбоку, что еще больше подчеркивало народный, общественный характер предприятия. На входной двери, всегда открытой, одно время висел типографским образом отпечатанный плакат со словами: Mother Russia, let me be an orphan («Россия-мать! Позволь мне быть сиротой»). Смысл этой язвительной, а для меня и горькой, шутки как нельзя лучше передавал изумительный юмор Саши Шипова. Я был просто убежден, что это его выдумка; годы спустя — спросил и получил отрицательный ответ, но остаюсь при своем: пусть эта находка и не принадлежит ему; не сомневаюсь, что на его счету — десятки подобных…

Шипов остался верен своей профессии. В политики, в деятели и руководители — не пошел совершенно сознательно, хотя ничто ему не препятствовало. Между тем Центр информации начал перерождаться по законам Паркинсона. Переименованный в Сионистский форум, он переехал на улицу Дискина, в громадную дорогую квартиру с балконом величиной со спортивную площадку и видом на Кнессет. В новом помещении — был зал заседаний, не требовавшийся на улице Алкалая. В этом зале, по главе стола, в роскошном вертящемся кресле, я, при одном из первых моих визитов, не без удивления увидел Сёму Азарха в позе начальника… Вникать в перемены я не стал. Дух равенства и демократии не вовсе выветрился с появлением у вчерашних добровольцев денег, структуры и должностей. Основное дело — делалось; отказникам и другим бедствовавшим по-прежнему помогали.

На улице Дискина случались вечеринки с танцами (среди вовлеченных в работу преобладала молодежь). Там я впервые в жизни увидел настольный IBM-овский компьютер с русским процессором, с возможностью писать тексты по-русски… и у меня от этого руки затряслись: вот чего мне недоставало в жизни! (Только клавиатуру, думалось мне, я никогда не освою: сколько на ней функций предусмотрено!)

Случались и забавные происшествия… Разве не в происшествиях отпечатывается время? Проспер Мериме пишет, что отдал бы всего Фукидида за подлинные мемуары Аспасии, потому что в жизни ценит больше всего сцену, эпизод, анекдот; именно в них, как в капсулах, заключен дух эпохи, ее сокровенная сущность. Я всю жизнь не расставался с Фукидидом; за него — отдал бы Мериме и еще многое, но мемуары Аспасии… Никогда не написанные; невозможные (не было такого жанра; греки создали каркас всей нашей светской культуры за исключением жанра дневниковых записок частного человека), — не только Мериме, а и Анабазиса, и всего Ксенофонта с Геродотом я принес бы за них в жертву почти без сожаления. Но не Фукидида…