Пол Каланити - Когда дыхание растворяется в воздухе. Иногда судьбе все равно, что ты врач Страница 24

В какой-то момент я начал торговаться с Богом: «Господь, я читал книгу Иова и не понял ее, и если это позволяет оценить веру, то Ты, наверное, догадался, что моя вера слаба. Но прошу Тебя, сохрани мне жизнь». Затем торг сменялся вспышками гнева: «Я всю жизнь работал, чтобы чего-то добиться, а Ты посылаешь мне рак?!»

И теперь наконец я пришел к отрицанию. Возможно, даже полному отрицанию. Быть может, при отсутствии всякой уверенности мы должны просто поверить, что впереди у нас еще много времени. Только так можно жить дальше.

Я оперировал до поздней ночи или раннего утра, направив все силы на окончание резидентуры. Прошло девять месяцев с того момента, как мне поставили диагноз. Мое тело сопротивлялось. Когда я возвращался домой, у меня не было сил даже поесть. Я постепенно увеличивал дозу тайленола[68], НПВП и противорвотных. Меня мучил непрекращающийся кашель, вызванный, вероятно, рубцами на легких, оставшимися после исчезнувших опухолей. Я убеждал себя в том, что мне нужно протянуть всего пару месяцев в таком режиме, а потом я закончу ординатуру и приступлю к относительно спокойной работе преподавателя.

В феврале я полетел в Висконсин, чтобы пройти собеседование об устройстве на работу. Мне предлагали все, что я хотел: миллионы долларов для начала научной деятельности, гибкий рабочий график, необходимый при моем состоянии, бессрочную должность преподавателя, прекрасную должность для Люси, высокую зарплату, красивый пейзаж, живописный городок и идеального начальника. «Учитывая ваше состояние здоровья, вам, вероятно, нужно часто видеться со своим онкологом, – сказал мне заведующий отделением. – Поэтому, если вы хотите продолжать лечение в вашем городе, мы будем оплачивать вам перелеты в обе стороны. Однако неподалеку есть хорошая онкологическая больница, которая может вас заинтересовать. Могу ли я предложить еще что-нибудь?»

Я думал над тем, что сказала мне Эмма. Сначала я не верил, что смогу быть хирургом, но тем не менее стал им. Этот путь по эмоциональной силе не уступал смене вероисповедания. Эмма всегда помнила об этой составляющей моей личности, даже когда я сам о ней забывал. Она сделала то, к чему я как врач сам стремился ранее: она взяла на себя моральную ответственность за мою душу и вернула меня в ту среду, где я мог снова стать собой. Будучи успешным резидентом-нейрохирургом, я был твердо намерен стать хирургом-ученым. Практически каждый резидент стремится к этой цели, но достигают ее лишь единицы.

Когда этим же вечером заведующий отделением вез меня обратно в отель после ужина в ресторане, он вдруг сказал: «Позвольте мне показать вам кое-что». Мы вышли из машины и увидели прекрасное, покрытое льдом озеро, в котором отражались горящие окна больницы. «Летом вы можете здесь плавать или кататься на лодке, а зимой – на коньках и лыжах», – объяснил он.

Это было похоже на сказку. В тот момент я понял: это и была сказка. Мы никогда не сможем переехать в Висконсин. Вдруг через пару лет мое состояние значительно ухудшится? Люси окажется здесь одна, вдали от семьи и друзей, с умирающим мужем и маленьким ребенком на руках. Я осознал, что, как я ни противостоял этой мысли, рак перевернул мою жизнь. В течение последних нескольких месяцев я всеми силами пытался сделать свою жизнь такой, какой она была до болезни, отрицая любое влияние онкологии на мое существование. Вместо того чтобы радоваться своему успеху, я почувствовал, как нечто с силой тянет меня назад. Болезнь странным образом действовала на меня: приближение смерти не ослепляло меня, но и не заковывало в кандалы. Правда в том, что, даже когда рак стабилен, он все равно отбрасывает на жизнь длинную тень.

В ТЕЧЕНИЕ ПОСЛЕДНИХ НЕСКОЛЬКИХ МЕСЯЦЕВ Я ВСЕМИ СИЛАМИ ПЫТАЛСЯ СДЕЛАТЬ СВОЮ ЖИЗНЬ ТАКОЙ, КАКОЙ ОНА БЫЛА ДО БОЛЕЗНИ, ОТРИЦАЯ ЛЮБОЕ ВЛИЯНИЕ ОНКОЛОГИИ НА МОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ.

Упустив вакансию в Стэнфорде, я успокаивал себя мыслью о том, что вести научную деятельность имеет смысл лишь тогда, когда впереди есть не менее двадцати лет. Сейчас я понимаю, что был прав. Фрейд начал свою карьеру в качестве успешного нейробиолога. Поняв, что ему понадобится не менее века, чтобы прийти к пониманию разума, он отставил микроскоп. Мне кажется, я чувствовал нечто похожее. Чтобы добиться невероятных открытий в нейрохирургии, мне потребовалось бы значительно больше времени, чем оставалось у меня в запасе. Лаборатория явно не была местом, где мне хотелось провести весь остаток жизни.

Я снова и снова слышал голос Эммы: «Вы должны понять, что для вас действительно важно».

Если я больше не планировал добиваться невиданных высот в нейрохирургии и нейробиологии, то чего же я тогда хотел?

Быть отцом?

Нейрохирургом?

Преподавателем?

Я не знал. Но я понял нечто иное, о чем не говорил ни Гиппократ, ни Маймонид, ни Ослер: задача врача заключается не в том, чтобы спасать пациентов от смерти или возвращать их к прежней жизни. Прежде всего врачи должны брать больных и их близких под свое крыло и оставаться рядом с ними до тех пор, пока те не поймут, что на самом деле наполняет их жизнь смыслом.

ВРАЧИ ДОЛЖНЫ БРАТЬ БОЛЬНЫХ И ИХ БЛИЗКИХ ПОД СВОЕ КРЫЛО И ОСТАВАТЬСЯ РЯДОМ С НИМИ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА ТЕ НЕ ПОЙМУТ, ЧТО НА САМОМ ДЕЛЕ НАПОЛНЯЕТ ИХ ЖИЗНЬ СМЫСЛОМ.

Я осознал еще кое-что о своей работе хирурга: ответственность за жизни пациентов, которую я брал на себя, была лишь временной.

Как только больного выводят из острого кризиса, он приходит в сознание, его экстубируют[69] и вскоре выписывают. После этого пациент и его семья продолжают жить вне больницы, самостоятельно неся ответственность за свою жизнь. Слова врача могут облегчить разум, так же как скальпель нейрохирурга способен облегчить болезнь мозга. Тем не менее c недугами пациентов, физическими и эмоциональными, все равно нужно бороться.

Эмма не вернула мне мою прежнюю личность, но и не дала создать новую. И я наконец понял, что нужно делать.

Кристально ясным весенним утром, в третье воскресенье Великого поста, мы с Люси и моими родителями, приехавшими из Аризоны на выходные, пошли в церковь. Мы сели на длинную деревянную скамью рядом с еще одной семьей, с которой моя мама завязала разговор. Сначала она сделала комплимент матери ребенка, сказав, что у ее маленькой дочери красивые глаза, а затем беседа перешла на более серьезные темы. Пока пастор читал Писание, я смеялся про себя. В отрывке говорилось об опечаленном Иисусе, чья полная метафор речь была неправильно интерпретирована его последователями.

Иисус сказал: «Всякий, кто попьет воды, которую я дам ему, больше никогда не испытает жажды. Ибо вода, которую я дам ему, превратится внутри его в животворный источник, приносящий вечную жизнь». Женщина сказала Иисусу: «Господин, дай мне этой воды, чтобя я никогда больше не испытывала жажды и чтобы мне не пришлось больше приходить сюда за водой».

…Тем временем ученики сказали ему: «Учитель, поешь чего-нибудь!» Но он им ответил: «У меня есть пища, о которой вы не знаете!» Ученики сказали друг другу: «Может быть, кто-то принес ему еды?»

Речь пастора звучала приблизительно так. Удивительно, но именно подобная интерпретация Писания, в которой звучала явная насмешка над литерализмом[70], вернула меня к христианству после долгого перерыва. В университете моя вера в Бога и Иисуса стала, мягко говоря, слабой. В пору моего непоколебимого атеизма главным аргументом против христианства для меня была невозможность доказать существование высших сил опытным путем. Мне казалось, что свободный от предрассудков взгляд на вещи позволяет воспринимать действительность более объективно. Раз доказательства существования Бога нет, то и верить в Бога не нужно.

Хотя я вырос в христианской семье, где молитва и чтение Библии служили ежевечерним ритуалом, я, как и большинство ученых, склонялся к материальной концепции бытия. Это сугубо научный взгляд на мир, в котором есть место метафизике, но нет – таким старомодным концептам, как душа, Бог и бородатые белые мужчины в мантиях. Я много лет потратил на то, чтобы принять для себя эту концепцию, но в итоге понял следующее: чтобы сделать науку арбитром метафизики, нужно забыть не только о Боге, но и о любви, ненависти, смысле. Нужно поверить в мир, в котором мы не живем. Это не значит, что если вы ищете смысл жизни, то вы обязательно должны верить в Бога. Однако, если вы полагаете, что в науке нет места Богу, вы вынуждены заключить, что в науке нет места смыслу и, следовательно, сама жизнь смысла не имеет. Иными словами, экзистенциальные утверждения ничего не значат; всякое знание научно.

Парадокс в том, что научная методология была создана людьми, поэтому она не может претендовать на неоспоримую истину. Люди выдвигают научные теории, чтобы манипулировать миром и классифицировать феномены по категориям. Наука основана на принципах воспроизводимости и искусственно созданной объективности. Ученые могут выдвигать теории о веществах и энергии, но научные знания неприменимы к экзистенциальной природе человеческой жизни, которая уникальна, субъективна и непредсказуема. Наука способна логично организовать эмпирическую, воспроизводимую информацию, но ей неподвластны центральные аспекты человеческой жизни: надежда, страх, любовь, ненависть, красота, зависть, честь, слабость, борьба, страдание и добродетель.