Иван Колышкин - В глубинах полярных морей Страница 24

И Душенов не ошибался в этом. Его советы, пожелания, выкладки способствовали ускорению строительства не только флота, но и сухопутной обороны и пограничных заслонов в Заполярье.

Под руководством командующего были оборудованы в различных местах стоянки для кораблей, флотские судоремонтные мастерские, различные базы и склады. Это при нем прибыла с Балтики плавучая мастерская «Красный горн», о которой уже было рассказано читателю.

Деловая строгость и жесткая требовательность Душенова органично сочетались с его демократизмом во внеслужебных отношениях с людьми, доступностью, доброжелательностью — то есть он обладал всеми теми качествами, которые по справедливости называют партийными. В ту пору ему едва исполнилось сорок. Но он уже окончательно сформировался как крупный военачальник, руководитель большого масштаба, политический деятель. Да это и было естественным для человека с таким жизненным путем, как у него.

Октябрьскую революцию он встретил двадцатидвухлетним матросом, секретарем судового комитета «Авроры». В день взятия Зимнего обеспечивал связь моряков со Смольным, потом возглавил охрану только что взятого штурмом дворца. Это было важным партийным заданием — сохранить для народа бесценные сокровища Эрмитажа. И Душенов с отрядом моряков выполнил его с честью.

В годы гражданской войны он в составе морского отряда защищал Петроград от белогвардейцев, потом сражался на кораблях Волжской военной флотилии. После войны Константин Душенов, в боях показавший свою стойкость и преданность революции, был назначен командиром и комиссаром сначала Севастопольского, а потом Бакинского порта. То было время, когда на ответственную руководящую работу выдвигались люди пусть не очень образованные, но кристально честные, способные и по-настоящему партийные. К их числу и принадлежал Душенов.

Он остро испытывал потребность в учебе. И его, человека в общем-то малограмотного, если считать число оконченных классов, послали учиться, да не куда-нибудь, а в военно-морскую академию. Понятно, что ему было невероятно трудно заниматься наравне с остальными слушателями, имевшими за плечами среднюю школу. Но Душенов с его железной настойчивостью, с чувством долга, измеряемого высшей, партийной мерой, сумел такое, что поверг многих в изумление: академию он окончил с отличием.

Потом он плавал в командных должностях на Балтике, возглавлял академию — ту самую, в которой учился, и сумел значительно улучшить ее учебно-теоретическую работу, стоял во главе штаба Черноморского флота. И там он тоже оставил после себя добрый след.

С такой подготовкой, с таким жизненным опытом Константин Иванович и пришел на Север. При нем флотилия в начале 1938 года стала флотом. А сам он стал флагманом 1 ранга. Это не убавило в нем ни неугомонности, ни простоты. Командующего можно было увидеть в гостях у мичмана и на мостике корабля в многодневном походе, на вечере художественной самодеятельности и на трибуне перед моряками или жителями Мурманска. Константин Иванович хорошо знал великую силу партийно-политической работы и считал своим долгом принимать в ней самое живое участие.

Мне хорошо запомнилось, как осенью 1936 года две лодки — «Д-1» и «Д-2» — ходили под флагом командующего в автономное плавание. Для нас это плавание было связано со специально запланированным учением. Мы заглянули тогда в Карское море через пролив Маточкин шар, посетили Русскую гавань на Новой Земле. Душенов тогда пробыл на лодках в море две недели.

Популярность Константина Ивановича и на флоте и в Мурманской области была необычайной. Его избрали депутатом Верховного Совета СССР первого созыва. Но вскоре после этого случилось непоправимое: по злодейскому навету он был арестован и приговорен к расстрелу.

Это была одна из самых тяжелых для нашего флота утрат. За три остававшихся до войны года Душенов, несомненно, успел бы сделать еще очень многое для укрепления его боеспособности.

Но, несмотря ни на какие потрясения, флот продолжал расти и укрепляться во всех своих звеньях. Он пополнялся эсминцами новых, советских проектов, сторожевиками, тральщиками, охотниками за подводными лодками, торпедными катерами. Из отдельного дивизиона подводных лодок выросла бригада, где основную силу составляли «щуки» и «малютки», а перед войной начали появляться и «катюши».

И все это тесно переплеталось с нашими личными судьбами. Мы, старые и уже опытные североморцы, продвигались по службе, росли в должностях и званиях. Я, покомандовав группой и боевой частью на «Д-1», уехал на командирские курсы в Ленинград, откуда вернулся на ту же лодку под начало Вячеслава Петровича Карпунина и плавал на ней старпомом. Затем командовал «щукой» и снова, уже командиром, возвратился на «Д-1». С этой должности осенью, 1938 года меня и назначили командиром дивизиона «щук».

Похожими оказались судьбы и многих других комадиров, пришедших на Север в 1933 году.

Ну можно ли было не привязаться к этому краю, не ощутить себя связанным с ним крепчайшими узами?!

Сбылось все то, о чем говорил во время стоянки у Свирицы Сергей Людвиг: наша работа была интересной, большой и значительной; романтика, став буднями, не утратила своих прекрасных черт; Студеное море покорилось нам, океан сделался нашим верным союзником.

Бомбы рвутся рядом

В центральном посту «Щ-422» висит плакат: «Подводники! Страна благословила вас на бой. Кровь замученных фашистами наших братьев, отцов и матерей зовет нас к мщенью. Топите фашистов! Смерть и только смерть им!»

На лодке нет такого человека, которому бы не пришлось несколько раз в сутки пройти мимо плаката. И все его помнят наизусть. Простые слова призыва находят отзвук в сердце каждого. Война-то ведь коснулась всех самым жестоким образом.

Вот, например, штурманский электрик Степан Черноусов. Я давно знаю этого серьезного, вдумчивого краснофлотца, очень хорошего специалиста. Родом он со Смоленщины, и село его оказалось в оккупации. От родных известий нет. Видимо, они остались там, под сапогом фашистов. И на душе у моряка горько, тоскливо. Мне понятны его переживания. Я сам — в который уже раз! — перечитываю последнее, еще декабрьское письмо жены. Она, правда, не в оккупации, а в осажденном Ленинграде. Там голод, холод, ежедневные обстрелы. Зоя у меня слабенькая, похвастаться здоровьем не может. Выдержит ли она эту страшную зиму?

«Вчера умерла бабушка, — пишет Зоя, — но она уже старенькая, трудно бы было ей. Мама работает в порту день и ночь. Я по силе возможности тоже работаю: одно время принимала участие в рытье окопов, затем дежурила — следила за «зажигалками», когда их бросал противник с самолетов, лазила по крышам и сбрасывала их, дежурила у ворот. Сейчас прихворнула, опять легкие. Но ты не бойся, это пройдет.

Береги наших людей, родной, не жалей фашистскую нечисть. Мстите за советских людей, за нашу Родину.

Ты предлагаешь поехать в Ярославскую область к твоей маме. Но я не могу, поверь мне, оставить маму одну…»

Такие письма получают многие. Они задевают самые чувствительные и сокровенные струны в душе, усиливают любовь и нежность; они будят острый гнев, который клокочет в груди и рвется наружу. А выход ему можно дать только один: стиснуть зубы, напрячь волю и очень спокойно, очень расчетливо искать в море врага и топить его, топить…

С такими мыслями и идем мы в поход.

Перед этим плаванием «четыреста двадцать вторая» хорошо «подлечилась» в Мурманске, прошла ремонт и докование. Директор завода Цапанадзе, главный инженер Усач и мастер Левкин, как всегда, очень заботливо отнеслись к ремонту лодки. У подводников дружба с коллективом завода крепкая и старая, еще довоенная. С войной она стала и прочнее и глубже.

Моряки во время ремонта включаются в состав одной из бригад и работают вместе с заводскими специалистами, чтобы поскорее ввести корабль в строй. Работа идет по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки, несмотря на бомбежки с воздуха. На заводе нас считают своими, и когда приходит весть, что отремонтированная тут лодка потопила вражеский корабль, для рабочих это — настоящий праздник…

В море мы вышли в ночь на 9 января. Было морозно, и Кольский залив парил. Нагретая Гольфстримом вода курилась мириадами струек пара, сливавшихся в густое туманное облако. Картина со стороны красивая, но моряку в такой обстановке плавать не весело. На мгновение ослабишь внимание — и в два счета станешь жертвой аварии.

За Рыбачьим мороза как не бывало. И никакого парения нет. Зато засвистел ветер, понеслись снежные заряды…

— Эх, трепануло-таки нас вчера изрядно, — объявил во всеуслышание Андрей Жаров, заступая на ходовую вахту через полтора, суток после выхода из базы. Все молча с ним согласились: что было, то было. Шторм разыгрался лютый. Мы даже не погружались, увидев неприятельский самолет: на такой огромной волне он все равно не мог нас заметить. Лодку бросало как щепку. Почти всю ее накрывало колоссальными водяными валами. Тонны воды обрушивались через люк в центральный пост. Ее едва успевали откачивать. Вахта на мостике была накрепко привязана, чтобы не смыло за борт.