Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ Страница 24

— Бычок слегка малахольный. Ну, вроде больной на голову. Одно из двух: или его пацаном мама вниз кумполом уронила или из-под угла мешком прибили. Он перед следователем, как у попа на исповеди, всю правду про себя выкладывает. Хотя других ни разу не завербовал…

Ко мне Петька как-то сразу почувствовал доверие и расположение. За несколько дней мы с ним сдружились. В минуту откровенности он просто и коротко рассказал мне свою биографию:

— В урки я пошел через революцию. Большевики, в двадцатом году, все папашины лавки и два дома отобрали. А при НЭП-е дали ему вздохнуть и стал папаша "красным купцом", но не надолго. Начался тридцатый год и обратно у папаши лавку забрали. После этого нас в концентрашку свезли. Там папаша с мамашей померли, а я уцелел. Потом на волю сорвался и под чужой фамилией в рабочие фабричные пошел. Слесарем стал. Четыре года работал на фабрике, где стальные шкафы делают. Хорошо это ремесло узнал, любой замок открыть мог. Но гепеушники пронюхали, что я сын торговца из концентрашки бежавший и обратно меня туда погнали. Там я с урками закорышевал и порешил сделаться медвежатником…

Он вздохнул, помолчал и добавил с горечью:

— Другой жизни мне советская власть не дает!..

3. Алеша-певец

Вольной птицей, попавшей в клетку, бьется в камере песня.

Опершись плечом о сырую, слезящуюся грязными каплями стену и устремив глаза в клетчатый кусочек голубого неба за решеткой, поет вор Алеша. Его мягкий, но звонкий и сильный тенор, протяжно тоскуя, уносит на волю слова песни о ямщике:

— Степь да степь кругом, Степь широкая. А в степи глухой Умирал ямщик..

В камере тишина, как на концерте. Разговоры и ругань смолкли. Игральные колотушки отложены в сторону. На глазах некоторых заключенных слезы.

Человек поет и перед слушателями невольно рисуются далекие от тюремных стен картины: Бескрайная зимняя степь… Занесенная снегом кибитка и тройка лошадей… Умирающий на руках у товарища ямщик просит его "передать поклон отцу с матушкой"…

Невыносимой предсмертной тоской и рыданием исходит голос певца:

— А жене скажи: Пусть не ждет меня…

Воры и убийцы грязными рукавами рубашек смахивают со щек слезы и тихо, еле слышно вздыхают.

Гремит тяжелый замок и в дверную щель просовывается сизый нос надзирателя.

— Давай, прекрати выть!

Ближайший к двери заключенный шикает на него:

— Ш-ш-ш! Заткнись! Не то бубну тебе выбьем.

Нос втягивается обратно в коридор… Урки любят слушать "Алешу-певца". Под такой кличкой он хорошо известен в уголовном мире Кавказа. Известен не воровскими "подвигами", а исключительно голосом. Как вор он, по мнению урок, никудышный — мелкий карманник, ворующий на колхозных базарах и в очередях у магазинов.

Внешность Алеши-певца, как ее определил один заключенный урочьей камеры, "соловьиная". Он худенький, щупленький, с остреньким птичьим носиком и небольшим безвольным подбородком. Смирный, пришибленный жизнью и какой-то серенький. Но голос у него, поистине соловьиный. До посадки в тюрьму я часто слышал теноров Козловского и Лемешева. Алеша поет лучше.

Уголовники дают его таланту такую характеристику:

— Алешкины песни за сердце хватают и слезу из нутра выдавливают.

Действительно, его пение хватает за сердце, заставляет слушателя плакать, тосковать и переживать то, о чем он поет. У него особая, тоскующая манера петь и в каждую из песен он вкладывает свою душу, душу одинокого, гонимого и не знавшего детства Человека.

Из детских воспоминаний Алеши в его память навсегда врезались голод и бродяжничество, побои воспитателей в детских домах и милиционеров в отделениях милиции, ночевки в асфальтовых котлах и жуткие длинные дни и ночи концлагерей для беспризорников. Отца и мать, умерших в голодный 1922 год, где-то на Украине, он не помнит.

Репертуар у него богатый. Он исполняет не только воровские или народные песни, но и десятки романсов и арий из опер, часто даже не зная их названия.

Как-то я попросил его спеть арию индийского гостя из оперы "Садко".

— А какие там слова? — не без смущения осведомился он.

Я напомнил: Не счесть алмазов…

Ах, эти! Не счесть алмазов в каменных пещерах. Не счесть жемчужин в море полуденном, — звонко подхватил он.

Эту арию Алеша исполнил блестяще… Единственный раз в жизни ему удалось выступить в концерте. Это произошло в курортном парке "Цветник" города Пятигорска. На эстраде пел какой-то тенор, приехавший из Москвы. Алеша сидел перед раковиной в первом ряду.

Тенор был не из хороших и Алеше не понравился. Слушая пение, он ерзал на месте, досадливо морщился, шопотом ругался и, наконец, не выдержал. Его всегдашняя робость куда-то исчезла и, когда певец закончил арию Каварадосси из оперы "Тоска", он вскочил с места и закричал:

— Эту песню нельзя так петь! Ее надо петь вот как…

И запел…

В первое мгновение все опешили. Затем растерявшийся и покрасневший тенор стремительно ушел за кулисы, а дирижер взмахнул палочкой и оркестр стал аккомпанировать так неожиданно появившемуся артисту.

Восхищенные слушатели устроили овацию певцу, но милиционер, здесь же, арестовал его "за хулиганство"…

В одной из пятигорских тюремных камер Алешу слушал старый профессор московской консерватории. После того, как Алеша спел арию Ленского, старик прослезился и, обняв его, сказал:

— Ведь вы необычайно талантливы, дорогой мой. Ваш голос великолепен, неподражаем, неповторим. Кто вас научил так петь?

— А никто, папаша, — ответил вор. — Сам выучился. Вот слушал, как на курортах да по радио поют, и слова запоминал. Мне бы только слова знать так уж спою я по-своему. Как надо.

— Но ведь ты душу, всю душу свою в пение вкладываешь.

Вор задумчиво покачал головой.

— Про душу ни знаю. Вот пою и вокруг ничего не вижу и не слышу. Другое вижу. То, про что пою. Степь широкую, купца Садко на корабле, морскую царевну, голубое небо, какого у нас нету, людей в бархатных штанах с длинными кинжалами, князя Игоря, как он тосковал и много, много не нашего, не советского…

Профессор вдруг рассердился и погрозил кулаком в сторону двери:

— Они… они… Это варварство! Держать такой талант за решеткой. Это…

Он снова бросился обнимать вора, возбужденно и торопливо выкрикивая:

— Алеша! Дорогой! Тебе надо из тюрьмы вырваться. У тебя блестящее, прекрасное будущее.

Вор усмехнулся и безнадежно махнул рукой.

— Ничего из этого не получится, папаша. Никогда я не выйду из кичмана.

— Почему, Алеша? Ведь ты молод…

— Потому, что меня сам Ежов слушал.

— Как?

— А так. Я в московском кичмане сидел. Прознал про меня Ежов. Что я пою, значит. Вызвал меня. Интересуется: —"Поешь?" — "Пою". — "А ну, спой!" — "Чего?" — "Что хочешь". Ну, я спел ему нашу "Колымскую". Не ту, что гепеушники выдумали, а настоящую.

Вот эту. И в камере зазвучала мелодия красивого и печального вальса:

— Мы живем у Охотского моря,

Где кончается Дальний восток;

Мы живем среди стонов и горя,

Строим новый Кремлю городок…

— Что же дальше, Алеша? Что сказал Ежов? — нетерпеливо спрашивал старик, когда вор кончил петь.

— Ну, Ежов послушал и говорит: —"Голос у тебя хороший, а песня — дрянь. И ты контра опасная… Сгниешь в тюрьме"…

— Бедный ты, мой Алеша. Коллега мой несчастный и талантливый. Погибнет твой соловьиный голос за решеткой, — сокрушенно произнес профессор.

— Не погибнет, — с упрямым спокойствием возразил певец и обвел рукою камеру. — Вот кичманникам пою. Надо же и для них кому-то петь! Им от этого легче…

4. "Брат Тарзана"

Высокий и красивый парень с быстрыми и жгучими цыганскими глазами представился мне совсем не по-тюремному. Он ткнул меня пальцем в грудь, а затем себя и отрывисто, но гордо спросил:

— Ты, контра, знаешь, кто я?

— Не имею понятия.

— Я — старший брат Тарзана! Отрекомендовавшись таким образом, он выпятил оголенную грудь, повел мускулистыми плечами и отошел…

Тарзана я видел в кино еще в детстве, до запрета подобных фильмов советской властью, но помнил хорошо. Ничего "тарзаньего" в парне не было, за исключением плеч внушительных размеров и хорошо развитой мускулатуры. Но плечами и мускулами большинство урок не обижено. Почему же он называет себя старшим братом "приемыша обезьян"? Это меня заинтересовало.

Из расспросов мною урок выяснилось, что парень имеет некоторое право на такую кличку. Он сам себе ее придумал, а урки дали ему еще две: "Цыган" и "Трюкач". Имя его — Яков, а среди приятелей — просто. Яшка.

"Старший брат Тарзана" — крупный железнодорожный вор. Его специальность — воровство чемоданов у пассажиров. Свою "работу" он всегда сопровождал головоломными трюками, позаимствованными из авантюрных кинофильмов.