Ниндзя с Лубянки - Роман Ронин Страница 24

Вечером того же дня в усадьбе Сакамото в Вакамия играла музыка.

– Отец не любит, когда я надеваю европейское платье, – Эцуко смущенно смотрела в пол и незаметно для себя теребила тонкими пальчиками подол длинной юбки. На груди белой блузки с оборками нежным желтым светом переливался только что подаренный ее названым братом камень-амбаа с изображением мудрой красавицы совы.

– Как по-русски называется этот камень? – покрываясь легким румянцем, спросила девушка.

– Янтарь. Его добывают в море у западных границ России. В Европе. Там, где Германия, – ответил Рютаро.

Они стояли друг напротив друга в гостиной, устроенной по европейскому образцу. Время от времени учителю Сакамото приходилось принимать гостей в соответствии с новыми традициями, введенными три десятилетия назад. Хозяину усадьбы все западные нововведения были сильно не по душе, и в этом месте по собственной воле он практически не появлялся. Тем не менее большое помещение всегда было готово к приему важных визитеров. На полу лежали роскошные персидские ковры, большой стол, накрытый чистейшей белой скатертью, с восемью мягкими стульями занимал место ближе к окну, еще несколько стульев, но уже венских, аккуратно выстроились вдоль стен, протянувшись от рояля к камину. Камин, по правде говоря, никогда не топился и вряд ли вообще был на что-то пригоден. В Токио так и не привыкли к этому европейскому излишеству, нужному только в короткую японскую зиму, когда можно было согреться и по старинке: в бане фуро или засунув ноги под специальное одеяло у очага.

В остальном же вся обстановка ничем не отличалась бы от точно такой же комнаты в Берлине, Петрограде или Владивостоке, если бы не высота обеденного стола и стульев – внешне вполне заурядные, на самом деле они были ниже своих материковых собратьев сантиметров на десять. С изменением рациона питания после прихода европейцев японцы, хотя и подросли слегка, все еще неловко чувствовали себя, пользуясь западной мебелью обычной высоты. Местные столяры быстро наловчились копировать европейские столы и стулья, просто делая их ножки короче и приспосабливая таким образом к местным реалиям. Другие, не затронутые нововведениями апартаменты усадьбы наставника Сакамото, построенной в японском колониальном стиле, выглядели вполне традиционно – комнаты были выстланы пахучими золотистыми рисовыми матами-татами, деревянные темно-коричневые опорные столбы надежно держали низкую покатую крышу, дающую вожделенную прохладу в летнюю жару, много белой матовой бумаги, успокаивающей взор и придающей дому образ чистоты и совершенства. Даже в своем кабинете хранитель императорской библиотеки и наставник принцев обходился без европейских столов и книжных шкафов, предпочитая низенький столик цукуэ, плоскую подушку дзабутон под зад, стопку мягкой рисовой бумаги и старинный набор для каллиграфии с очень старым камнем для растирания туши. Ходили в доме тоже одевшись по-японски, в кимоно и хакама, слуги – в легких костюмах дзинбэй.

Сам Сакамото-сэнсэй на улице неизменно цеплял на голову черный европейский котелок, а в холодную погоду набрасывал на широкие плечи в кимоно еще и плащ с пелериной, напоминая смешением стилей в одежде эклектику в убранстве собственного дома. Венчала европейские и японские фрагменты гардероба одного из самых традиционных людей Японии необычная трость, которая при ближайшем рассмотрении оказывалась половиной длинного самурайского лука, перевитого толстым золотым шелковым шнуром.

Дочь учителя Сакамото шестнадцатилетняя Эцуко тоже всегда ходила в кимоно, меняя их, как и положено благочестивой девушке из приличного самурайского семейства, в зависимости от сезона, погоды, а иногда и настроения. Японская одежда удивительно шла ей, оттеняя ее аристократически бледное, а потому по японским понятиям очень красивое, слегка вытянутое лицо с небольшим носиком с горбинкой, трогательно оттопыренными ушками, видневшимися из-под высокой прически, и длинной – поистине лебединой – шеей, которую она так мило склоняла, разговаривая с Рютаро, или Рю, как все называли его в доме. Когда Эцуко так делала, солнце, пробиваясь сквозь белую бумагу и голубоватые стекла перегородок внутрь дома, просвечивало ее уши насквозь, и девушка в этот момент становилась так хороша, что никак невозможно было в нее не влюбиться.

Рютаро Сакамото, когда-то числившийся в колледже Кёику дайгаку как Аруси Чен, жил в семье учителя Сакамото уже семь лет. Маленький Арсений сначала думал, что очень скоро умрет, – так тяжело оказалось привыкать к школе, где все занятия велись на японском языке, которого он не знал и которым приходилось заниматься каждый вечер дополнительно к обычным урокам по пять-шесть часов. Тряслись руки и болела голова. Ночами он много плакал и засыпал в ожидании смерти, пока однажды вдруг не заметил, что стал понимать то, что балаболят одноклассники и говорят учителя. Голова перестала болеть, а руки обрели былую ловкость. Учеба после этого пошла сама собой – ведь мальчику некуда было спешить по выходным и не о чем мечтать, кроме каникул. Дома в Токио у него не было, им стало общежитие колледжа. Друзей заменили книги, и только мечта как можно скорее оказаться дома, во Владивостоке, у папы и мамы, не отпускала никогда. Отличников же на каникулы отпускали на три дня раньше, чем всех остальных учеников. Не зная почти ни слова по-японски, он уже через полгода сам отказался от услуг преподавателя, говорившего по-русски, а окончил год успешнее всех своих однокашников-японцев. И, хотя при встрече с родителями снова горько заплакал, уткнувшись в колени мамочке, а потом, через два месяца, еще горше рыдал, не желая возвращаться в Японию, все постепенно наладилось.

На втором году он вновь показал большие способности к обучению в школе Кёику, а затем стал еще и лучшим спортсменом. Выяснилось, что и по-китайски Арсений Чен говорит не хуже своих японских сверстников, а в английском и французском языках ему и вовсе не было равных. Английский язык мальчику нравился настолько, что он даже предложил ставить в школьном кружке пьесы Шекспира. Идею юного корейца не поддержали – не нашлось учеников, способных составить англоязычную любительскую труппу. Вместо этого преподаватель французского, человек с именем, звучащим как псевдоним – месье Пьер Латюфф, попросил его подумать над постановкой фрагментов из «Мещанина во дворянстве», текст для которых он написал сам, специально для японцев сильно упростив язык великого Мольера, но стараясь тщательно сохранять идею и драматургию. «Японцы слишком гордятся своей бесклассовой системой, в которой, однако, полно виконтов, графов и князей и которую они ввели на смену системе классовой, в которой никаких титулов, кроме даймё, не было.