Виктор Бронштейн - Лабиринты судьбы. Между душой и бизнесом Страница 25

Могу, конечно, упрекнуть и себя: если б не постоянный цейтнот, то, скорее всего, я бы глубже вник в лечение. Тем более что в дацане мы были вместе. Может быть, из-за недостатка внимания, может быть, из-за конфликта, когда Гена несправедливо, за якобы перегруженный стихами Зиновьева его последний юбилей, отчитал меня при людях, обида у него, по– видимому, осталась. Во всяком случае, он никогда не является мне во сне. Так же моему отцу никогда не снится внук – мой сынишка Андрей. Отец хоть и косвенно, но виноват в его гибели. Возможное объяснение такое же – обида ушедшего в мир иной. Если два факта – простое совпадение, то уж очень оно странное.

Мало этих засевших в голове переживаний и неустроенностей, как обрушивается ещё одна скверная новость. Сообщают, что застрелился Олег. На его сорокалетии я был в Новосибирске около десяти лет назад. На первый взгляд это странно и самоубийство никак не вяжется с его успешностью, обаянием, самодостаточностью и страстной любовью к жизни:

«Ты в сорок с детскою душой…»

Ты в сорок с детскою душойМне говорил, слезу не пряча,Что слишком быстро стал большой,Что любишь дома пир горой,Потом тоска саднит до плача.

И вот тебе за пятьдесят,Полвека ты прошёл победно,Но стал богатству вдруг не рад,Забот стал таять длинный ряд…Иметь досуг излишний – вредно.

Уход от дел бил больно в грудь,То в хмель, то к лекарям кидался.И в бездну твой начался путь,Ты отвергал Писаний суть,Спустил курок и – оборвался.Любил ты мать и дочь-подругу.Они молились на тебя.На них ты тоже поднял руку —Оставил их одних на муку,Жизнь до безумия любя.

Кроме подружки – старшей дочери, в новой семье у него был пятилетний сын. У дочери тоже сын, то есть он не был обделён малышами. Не так давно, летом, он с удовольствием встречался и с моими детьми, отдыхавшими с матерью в Испании. Казалось, что всё в порядке. Правда, вина попивал он несколько больше, чем принято.

А вот на служебном – видимо, главном для него фронте – было болотистое затишье. Только-только перешагнув пятидесятилетний рубеж, участвуя в международном издательском бизнесе в Москве в качестве и содиректора, и соучредителя, решением главных учредителей он, как и его бывшая жена, был отправлен в отставку, но с очень солидными дивидендами, которых вполне хватило бы продолжать жить на широкую ногу с заграницей, виллой и т. д. Да и в новое дело можно было вложить. На тот момент у него действовало уже несколько самостоятельных видов рекламного бизнеса, причём один – с дочерью. Но масштаб, конечно, был не тот.

Казалось бы, радуйся малышам и богатству, наслаждайся жизнью. Но, видно, он из тех, о ком говорил замечательный поэт Юрий Кузнецов:

«Завижу ли облако в небе высоком…»

Завижу ли облако в небе высоком,Примечу ли дерево в поле широком —Одно уплывает, одно засыхает.А ветер гудит и тоску нагоняет.

Что вечного нету – что чистого нету.Пошёл я шататься по белому свету.Но русскому сердцу везде одиноко…И поле широко, и небо высоко.

Русскую душу в нём выдаёт, на мой взгляд, такой штрих. После одного из дней рождения в Новосибирске он, практически трезвый, со слезами на глазах жаловался мне, что всегда, после того как разъедутся гости и их немаленькая квартира, а потом и дом вновь попадает в объятия тишины, ему отчего-то становится тоскливо и даже страшно, как будто не «бал» окончен, а оборвалась сама жизнь.

Видимо, его бурная деятельность в корпорации и была этим же самым «балом», который вдруг внезапно оборвался до размеров тихого «домашнего» бизнеса, и жизнь потеряла главные краски. Начались антидепрессанты, а они, как известно, не сочетаются с вином. Говорят, были и личные, семейные причины, с волевой, как ещё недавно и у меня, очень спортивной женой, а также неправильные грозные диагнозы московских врачей, опровергнутые немцами, но изрядно ударившие по психике отчаявшегося жизнелюба…

Все эти размышления и новости, конечно же, не добавили мне ни оптимизма, ни настроения, не улучшили и самочувствия.

От депрессии к музе

У меня именно в ту депрессивную пору аритмия, теперь уже частая, начала сниматься только химическими лекарствами. Но пить их постоянно я не хотел, да и не мог: при редком, к счастью, не отражающемся на самочувствии пульсе – ночью 38–44 – они противопоказаны. Так и жил: два-три дня – здоровым, а один – больным, хотя знал об этом только я. Удавалось не показывать вида, что в организме сбои, что иногда и ночь была почти бессонной.

Зато каждый раз, когда проходил приступ, радость была неподдельной. Снова, через сутки мучений, а иногда и бессонницы, казалось: я совсем здоровый и снова молодой, совсем как в стихах Игоря Северянина:

…Весенний день горяч и золот, —Весь город солнцем ослеплён!Я снова – я: я снова молод!Я снова весел и влюблён!..

Так, человек, живущий в райском месте на земле, например, в цветущей, музыкальной и пляшущей, на самом берегу ласкового моря Испании, не видит в ней рая и совсем не дорожит морем. В отличие от нас, вырвавшихся из осенней слякоти, с пронизывающими ветрами, крутыми заморозками. Мы, сибиряки, ощущаем в первую очередь, что вот он – земной рай. Так же и хорошее самочувствие – воспринимается на контрасте совершенно по-другому.

В общем, контрасты, в том числе и по ощущению здоровья и возраста, сгущают и разнообразят краски жизни и помогают бороться с душевными недугами – подтверждается поговорка: «Не было бы счастья, да несчастье помогло»:

Люблю румянец русских бань,Люблю объятья вод байкальских.Как после них нежны герань,И пальм, и птиц живая тканьВ краях морей и пляжей райских.

Попадая из чёрных суток в несколько белых, хотя бы ненадолго, я обязательно ощущаю счастливые минуты.

Приступы хандры чаще начинались в ровном и спокойном состоянии. Особенно тяжело было после варварского развода, изменившего дочь и душевно, и даже внешне, прибавив ей лишние килограммы. Не слаще было также и в юбилейную зиму.

Словно в муках родовых,Раздвигая мрак небесный,Весь в подтёках кровяных,Рвётся призрак неизвестный.Он по судьбам всех пройдёт,Нас объемля свежей силой.Где-то роза расцветёт,Ну а кто-то песнь прервёт,Не успев проститься с милой.

Но вот, как новый день, подкралось очередное лето. А с летом – и планы поездок, как в песне, которую пел Андрей Миронов: «Так и знай: я уеду в Иваново, а Иваново – город невест». Так и я в начале лета бросил всё городское, привычное и уехал, но, конечно же, не в Иваново и не в райскую Испанию, а на родной Байкал, родину предков.

Кстати, о песне Миронова: ведь был момент, когда действительно мог я очутиться в Иваново. Интересно, как бы сложилась жизнь?

А было это так. Директора, рискнувшего меня, молодого специалиста, назначить начальником одного из крупнейших цехов, перевели в Москву возглавлять производственное объединение с филиалом в Иваново. И он мне сделал предложение поехать с семьёй в Иваново на должность главного инженера его филиала. Я немного поколебался и отказался. Представилось немыслимым лишить родителей счастья общения с единственным внуком Андреем. Мать с радостью, к которой примешивалась и горечь, говорила, что внук – это первый её ребёнок. Мы с сестрой рождались в нелёгкие послевоенные годы с очень серьёзной занятостью родителей на работе. Декретные отпуска были всего по два месяца. Кроме того, много душевных сил у мамы уходило на выяснение очень непростых отношений с папой.

В общем, как водилось в ту пору, растили нас бабушки.

Другая причина моего отказа была в том, что я уже поступил в аспирантуру и начинать новое дело, требующее серьёзной отдачи на производстве, было не с руки.

Если бы не одно большое «но» в судьбе моего первого директора, то, наверное, я получил бы предложение, от которого отказаться сложно. Дело в том, что он был реальный кандидат на должность заместителя министра или начальника главка в нашей отрасли. Думаю, что про меня бы он не забыл. Ведь не случайно именно ко мне в цех он отправил целую делегацию со своего предприятия, чтобы посмотрели, как нужно организовывать работу. Несколько человек остались даже на небольшую стажировку. Было интересно услышать от приезжих, что я как будто являюсь членом их коллектива, слишком часто звучала моя фамилия из уст глубокоуважаемого мною Директора с большой буквы на совещаниях в самой Москве.

Но высокий пост, при котором и я бы мог оказаться в Белокаменной, о чём в ту пору мечтали все, он не занял. Его жизнь перевернул почти случайный визит, или, точнее, заезд, на завод ни много ни мало секретаря ЦК КПСС, члена всесильного, всевластного брежневского Политбюро, по-моему, Устинова, отвечающего за оборонную промышленность. Ехал он, серьёзно впечатлённый знакомством с японскими предприятиями. Думаю, только тогда он понял, какая бездна нас отделяет и от Востока, и от Запада, и был весьма раздражён. Но не мог же он упрекнуть в этом простого директора. Нужен был повод сорвать свою старческую злость, и он его, конечно, нашёл. Таким поводом явился нестандартный деревянный ящик с деталями в аппаратурном цехе. По одному этому факту он сделал оценку и всему предприятию, и директору, причём в самой резкой форме. На карьере директора можно было поставить крест, и вскоре Николай Кириллович Довченко слёг с тяжелейшим инфарктом.